– О, хорошо живете, мальчики! – Бертолетка мигом умяла хлеб и колбасу.

– Что надо сказать, милочка? – заметил Дуб.

– Еще!

Бертолетка вошла в дом органично, словно никуда не выходила. С нею стало легче и веселее. Она все делала быстро, легко, даже с некоторым артистизмом.

– Я готовила когда-то, как в лучших домах Филадельфии, – говорила она, подавая им утром на стол пережаренный на растительном сале хлеб.

– Бертолетка, где заначка? – Дуб не обращал внимания на ее дешевые афоризмы, но на Эдуарда Аркадьевича они производили впечатление. – Ну, ты знаешь, там всего и было-то пять грамм. – Бертолетка скрылась в ванную.

– Выгоню! Падла, переломаю твои змеиные ноги!

– За мои ножки стрелялись! – парировала Бертолетка. Она выходила к столу, когда Дуб остывал, и оба они глядели на Эдуарда Аркадьевича.

– Юбилей, – мотал головою тот. – Не дам. Хватит.

– Мальчики! Я вам устрою такой юбилей. Такой праздник, пальчики оближете! Когда за мной ухаживал нынешний губернатор…

– Ты слушай, слушай, Эдя! За нами губернатор ухаживал. Мы на балу с превосходительством танцевали… Как у Достоевского – в шали…

– Ну, зачем же в шали, Володя! – Бертолетка болтала ногою, курила. Сухой и жесткий волос хохлом торчал на ее иссохшей головенке. Испитое лицо кривилось в усмешке, как ей казалось, тонкой. – Я была в шляпке.

– Эдя, в шляпке. Моя любимая женщина танцевала в шляпке. Моя третья… нет, вторая… или четвертая, Эдя, Бертолетка, какая ты у меня?..

– Пятая, Дуб.

– Да, спасибо, ты настоящий друг! Да-к вот, моя пятая жена носила шляпки. Их было море в этой квартире… Во всех углах…

– Это невежливо! – Бертолетка надула губы.

– Видал, Эдя? Ты думаешь, это тебе просто бичиха… Нет, друг мой. Мы институты кончали. Какой мы кончали институт, Берточка?!

– Да нархоз.

– Народное хозяйство нас учили поднимать. Подняли?

– А как же!..

Деньги, однако, таяли. Пять грамм, о которых твердила Бертолетка, превращались в ежедневную бутылку. Бертолетка умела вытягивать деньги. Эдуард Аркадьевич изо всех сил держался, чтобы не тронуть заветные доллары до времени. Он вдруг стал расчетливым и ночами все считал, сколько да чего.

За три дня до дня рождения они пошли менять бумажку. Вела Бертолетка. Она точно знала, где самый выгодный для них курс обмена. Самое интересное, что деньги действительно выдали. Целых две с половиной тысячи. Им показалось, что они сказочно богаты.

– Надо бы редакторов позвать, – сказал Дуб. – Варвару из художественного… Эх, жаль сельский отдел – кто умер, кто разъехался.

– Октября позовем, Октября…

Бертолетка прыгала рядом в куценьком, навырост плащике, из отворота которого торчал помятый свитерок. И то спекая до старушечьего, то вдруг омолаживая лицо, твердила, как школьница урок:

– Пять грамм, пять грамм, мальчики, пять грамм.

– Эдя, дай мне полсотни, – попросил Дуб.

– Не дам, – твердо сказал Эдуард Аркадьевич.

– Дай, вопрос жизни и смерти.

Эдуард Аркадьевич, поколебавшись, выдал ему пятидесятку.

– Сидите здесь. – Дуб исчез и через пятнадцать минут вернулся с тремя розами.

– Прошу принять, мадам.

Бертолетка каким-то невыразительным, неожиданным для нее жестом, имитирующим изящество, взяла цветы, по-женски поднесла их к лицу.

– Во-ло-дя!

– Бертолетка, я на тебе женюсь!

– Это что – предложение? – кокетливо улыбнулась Бертолетка.

– Почти!

Эдуард Аркадьевич увидел молодой блеск в крыжовниковых глазах женщины. Какая странная смесь детской порывистости, старушечьей суетливости, лживости и искренности в ней… Она как бы остановилась в юности своей и постарела, не прожив положенной зрелой жизни.

– У нее дети есть? – спросил он дорогою у Дуба.

– У нее все есть, Эдичка! И муж где-то… был. И дети… трое… И, кстати, порядочные все… Двое в милиции. Дочь замужем. Она многовнучатая бабушка! Да-да! Такие уж пошли бабушки в России. Наши с тобою, Эдичка, шестидесятнички. Ты ведь их любишь, комиссарочки в синих шлемах, так вот они постарели…

На другой день Эдуард Аркадьевич пошел приглашать Октября на юбилей Дуба. На этот раз его не пустили в офис, и он ждал его у ворот два часа. Охрана смотрела на него подозрительно и все переговаривалась в свои трубки. Он сидел на большом камне у шлакоблочной стены, дремал вполглаза под нежным октябрьским солнцем, временами встряхиваясь и запахивая ворот своего засаленного старого плаща. Берет его, как марля, сквозил на солнце и лежал на лошадиной его голове блинчиком. Дрема забирала его глубоко и сладко. Он видел в медовой ее смуте и Ляльку, и Бертолетку, и они как-то переходили в друг друга, как это бывает в снах, и он заволновался и во сне понял, что они похожи и что Лялька могла бы быть такой же сейчас. И в ней была эта смесь детства и порока, беспамятства и лжи. От этой мысли он начал просыпаться и услышал гуд машины. Дудел Октябрь, сидя в своей машине. Эдуард Аркадьевич вскочил и, сорвав берет, подлетел к машине.

– В чем проблема? – деловито спросил Октябрь, держась за руль. Он был в черном длинном пальто, с белым шарфом. Костистый череп уже изрядно облысел, и белый пух обнес эту неуемную голову.

– Октябрь. – Эдуард Аркадьевич низко наклонялся над стеклом машины, мял берет в руках. – У Дуба юбилей двадцать восьмого… шестьдесят лет… Октябрь, придешь?

Октябрь открыл бардачок лимузина, вынул записную книжку. Блеснуло ярко-красное под лаком корейской надписью.

– Какого, ты говоришь?

– Октябрь, ты читаешь по-корейски? – Эдуард Аркадьевич обратил внимание на надписи в машине и там в офисе – все по-корейски.

– А как же? – Октябрь деловито записывал в блокнот дату. – Будущее за ними, Эдик. Они должны прийти сюда. Сюда. Эта земля будет завоевана азиатами – корейцами, японцами, китайцами. Они деловые, энергичные, работать умеют, покладистые. Это вялое население. – Он высунул руку через окно машины и обвел ею улицу. – Оно само скоро вымрет. А придут настоящие хозяева.

– А как же вера? Октябрь, ты же православный!

– Вера! Какая вера?! Кстати, ты не дал мне адреса Дуба. Я сам, наверное, не смогу, но пришлю телеграмму. Правительственную. Ему будет подарок.

– Лучше сам, Октябрь. Лучше сам. Уж как будем ждать.

– Я попытаюсь. Попытаюсь. Вера, мой друг, всякая хороша. Их вера не хуже. А впрочем, китайцы будут лучше в православии, чем русские. Они воспитанные, дисциплинированные, работоспособные. Русские никуда не годятся. Они должны исчезнуть.

– У меня мать русская!

– Сочувствую, старина.