Боб редко бывал дома. Пропадал когда и куда захочет и ни перед кем не отчитывался о своей жизни.

Вообще, Эдуард Аркадьевич вывел, что все жили своей жизнью и собирались вечерами к Софье на кухню. Она готовила неплохо и постоянно. Сын появлялся всегда после девяти вечера и уходил в свои комнаты. Иногда он заговорщицки подходил к отцу и шепотом предлагал ему деньги. Эдуард Аркадьевич брал. Собственно, они были ему не нужны. Его одели и кормили. Он складывал деньги в свою стопочку на столике у своей постели. Он был бы полностью спокоен и счастлив, если бы не невестка, которая следила, как ему казалось, за ним своими голодными и злыми глазами. Она не разговаривала с ним никогда, а в его присутствии говорила только о «бичах, бомжах», о том, что она бы их стреляла. Говорила она всегда громко, отрывисто, ни на кого не глядя. Эдуард Аркадьевич, глядя на нее, совсем не узнавал в ней того очаровательного розового тюленя, по-детски наивного… Конечно, вся заслуженность невестки – дело рук Софии. Однажды он застал невестку у своего столика. Она пересчитывала его пачечку денег. Увидев его, побелела, фыркнула и, раздувая ноздри, молча ушла в свои комнаты. Эдуард Аркадьевич видел, что сын совершенно равнодушен к невестке. Однажды, гуляя по городу, он встретил его с невысокой, полной блондинкой и втайне позлорадствовал над невесткой. Он давно забыл о своей пенсии и о своем обещании хлопотать о ней. Был беспечен и спокоен, как в старые времена при жизни матери. Софья, кстати, с годами как бы вылилась в портрет матери.

Эдуард Аркадьевич гулял, наслаждаясь городом и воспоминаньями. Кроме того, он искал следы Октября или Дуба. Он даже втайне мечтал встретить их случайно. Но на улицах мимо текла река чуждых и чужих, совсем новых людей, никак не похожих на тех, которые жили в городе еще десять лет назад. Однажды он прошел мимо дома, который ему сильно напомнил дом Дуба. Он обошел его вокруг, оглядел окна. Потом вошел в знакомый подъезд. Чем выше он поднимался, тем больше убеждался, что идет верно. Наконец он увидел настежь распахнутую дверь. Это могла быть только дверь его друга. Он вошел в квартиру. Пахнуло запустением и нищетой, застоялым запахом залежавшихся тряпок. Старостью. В квартире было темно от грязных, завешанных грязными тряпками окон. В двух комнатах не было решительно никакой мебели, только в углу, на большой сетке кровати, что-то шевелилось. Эдуард Аркадьевич подошел ближе, наклонился и отпрянул от крепкого водочного перегара, исходившего от черных тряпок, прикрывавших кого-то.

– Дуб! – позвал Эдуард Аркадьевич – Это ты?

Под тряпками притаились.

– Дубовников… Володя!

Молчание под тряпками было осознанным.

– Владимир, это… ты…

– Ну, я, я! Ну чего вам еще! Дайте мне помереть спокойно!

Тряпки разлетелись во все стороны, и тяжелый, заросший черной, впроседь, бородою, лохматый, сизый от перепоя и похмелья, перед ним предстал старый его друг.

– Я вам сказал, что заплачу! – закричал он. – С первой пенсии начну платить. У меня через неделю юбилей, шестьдесят лет, пенсия… Вот и начну платить. Дайте мне помереть.

Эдуард Аркадьевич открыл рот, но мужик, которого он еще не совсем узнавал, заорал еще громче:

– А за что платить, за что?! Я вам не мать Тереза, благотворительностью не занимаюсь. Свет отключили, батареи отключили. За что платить-то… За что? – Он вскочил и напирал грудью на Эдуарда Аркадьевича. – Это вы должны платить нам… За вредность! Я на телевидении работал! Я вас выведу на чистую воду. Хватит! Попили кровушки! У меня друг – депутат! – Он взмахнул рукой, изображая Октября, и Эдуард Аркадьевич окончательно узнал его.

– Дубчик! Дуб! Не узнал?!

Дуб застыл с указательным пальцем вверх.

– А почему я должен узнавать вас? Постой… Постой… Ты кто?

– Я Эдичка…

– Какой Эдичка? Не знаю я никакого Эдички! Ты не из домоуправления?! Ну и какого хрена меня будишь? Иди, иди. Я подаю под Пасху. Ночевать негде. Постой, а это не ты у меня часы упер? Ты! По глазам вижу – ты! Сука, отдай часы!.. Это фамильные…

– Дуб, это я, Эдичка!

– Какой Эдичка? Какой Эдичка… Ты Эдичка! Постой…

– Я… Я… Эдуард Гольдберг…

– Боже! Бо… Дак он умер… Ты разве не умер, Эдичка?

Эдуард Аркадьевич возмутился:

– Д-у-б!

– Эдя! Друг! Эдичка. – Дуб с размахом обнял его. – Эдя… Друг. – Дуб плакал. – Ты знаешь, они сказали, что ты… умер.

– Кто это они?..

– Они… сволочи… Знаешь, Эдичка, все сволочи… Меня видал, как грабанули… Ай, да ладно… Все мы… Ты помнишь Гарика?

– А как же! А ты помнишь Ляльку?

– Ляльку! Твою Ляльку! А как же? Эх, жаль, Эдик, я как вошь ныне… Только под ноготь… А то бы мы с тобою…

– У меня есть… Только мало с собою… Я из дома принесу.

– Дома! А ты где живешь, Эдичка?

– Ты знаешь, я вернулся к Софье…

– Во как! И приняла… великая женщина…

– Да, да… София великая женщина! – Эдуард Аркадьевич смутился и замахал руками… – Она великая…

– А я вот один…

– А почему у тебя дверь-то так… нараспашку…

– А. Сучонку одну ждал… Бертолетку. Дал ей пятидесятку на пиво, она с нею и накрылась. Придет… недели через две. Холодно… У меня все отключили… Все отопление, электричество… Я лег помирать…

– Я сейчас. Ты не помирай. Я сейчас приду. – Эдуард Аркадьевич поспешно поднялся.

На карманные деньги свои он купил Дубу пива и бутербродов. Стукнулись гранеными стаканами.

– За встречу! Эдик, за встречу. Господи, счастье-то какое! Встретились…

– Дуб… Дуб… Дубочек! – Эдуард Аркадьевич только повторял это и утирал слезы.

Выпив пива, Дуб обрел силы.

– Не горюй, Эдичка, до юбилея я не помру. Ты же помнишь, я октябрьский… Октябрьский.

– А где сейчас Октябрь?

– Да я вот тоже о нем думаю. Он ведь помощник Пэна. Сейчас мы к нему и рванем!

* * *

Город в этот день был тихий, солнышко смирное. Они вышли из подъезда. Дуб в свитере, на шее что-то вроде полотенца.

– А ты одет, – сказал он Эдуарду Аркадьевичу.

– А, это… Боба…

– Бо-ба! Как он?

– Хорошо. У них все хорошо, – сказал Эдуард Аркадьевич, впервые за эти дни отделив семью от себя.

На центральной улице Дуб приостановился.

– Подожди. У меня тут кое-что есть. – Он нырнул в двери одного из вестибюлей. Эдуард Аркадьевич поднял глаза. Это была многотиражка. Дуб и вправду вышел с деньгами, сияющий и веселый.

– Эдичка! Хоть на трамвае по-человечески проедем.

В трамвае они проехали хорошо. Даже сидели, а вот у ворот пэновской фирмы их не пустили.