Эдуард Аркадьевич сжал шею в плечики в знак приветствия, и невестка затрясла своими выкрашенными кудрями. Над нею сразу появился их сын и его внук, здоровый, нескладный, с косицей и золотой цепочкой на крупной шее в кожаной жилетке на голом теле. Он с минуту таращил свои фамильные глаза навыкате, потом рявкнул басом:

– Здорово, дед! Классно выглядишь. Ба! Иди сюда!

И наконец появилась Софья. Она медленно выплывала из проема кухни. Вначале он увидел ее крупную породистую голову, литую от седин, с высокой прической, и скорбный рот, и она подняла свои тяжелые и плотные глаза.

– Эдуард, здравствуй, – тихо сказала она. И Эдуард Аркадьевич сразу ощутил всю тяжесть вины перед нею. Он глубоко вздохнул, сказал:

– Соня, я приехал… – и заплакал.

Вся семья молча смотрела на него, а он в потертом беретике, в засаленном допотопном плаще теребил грязный шарф и плакал…

Его кормили нарочито шумно и наперебой. Софья сидела напротив с отстраненным, как всегда, жертвенным лицом, незаметно собирая крошки, которые он ронял вокруг тарелки и на брюки, подстилая ему салфетки. А он тихо благодарил, ел все без разбору, не ощущая вкуса. Самого ужина он вообще не запомнил. Ночью лежа на гостевом диване, в зале, он пытался вспомнить, что ел на ужин, и не вспомнил. Помнил лицо жены, ее опущенные вниз глаза и поседевшие брови. Он нашел, что она стала с годами интереснее. Ей и полнота очень идет.

Утром он нашел на стуле подле постели хорошо выглаженные брюки, чистое белье, свежую рубаху и не новый, но добротный свитер.

– А где мое? – спросил он внука.

– Брось, дед. Лежи, я буду тебя писать. Ты знаешь, что у тебя внук – художник? И неплохой, кстати! Да, да… И бабки хорошие на этом зарабатываю. Баксами, дедуля. Баксами. Так! Лежи так! Не двигайся. – Он уселся на стул, раздвинул мольберт и поставил холст. – Ты меня помнишь маленького? – Движения внука были энергичны и решительны.

– Помню, конечно, – ответил Эдуард Аркадьевич, вглядываясь в лицо внука. Боб не был похож ни на отца, ни на деда. Он явно выдался в материнскую породу. И он, вообще-то, почти не видел внука. Боб, названный в честь отца, сидел, широко раздвинув длинные, жилистые ноги, поблескивал серьгой в ухе и ляпал кистью по небольшому холсту. – Тебе там ба… записку оставила.

– Ее уже нет?

– Она рано уходит. Включи-ка телевизор…

В записке Софья просила взять ключ, позавтракать, и уведомляла, что вернется к обеду.

– Портрет готов! – Боб повернул холст к деду. Эдуард Аркадьевич увидел нагромождение треугольников и квадратов на фоне ярких мазков.

– Э-э… Ты… авангардист?!

– А ты думал. Живопись – старье. Все это фуфло на свалку!

– Свежо, – наконец нашелся он. – Оригинально! – прочитал подпись: Борис Гольдберг. «Портрет деда».

– Счас я его продам… Заложу будь здоров!

– Так просто?

– А, дед! Ты отстал от жизни! Вон послушай нашу ба… и учись. – Боб включил телевизор и через минуту его не стало – Эдуард Аркадьевич остался один в квартире. Он глянул на телевизор. Показывал канал областной газеты. Говорила Софья. Эдуард Аркадьевич вслушался. Она говорила гладко, складно и убедительно. Речь шла о Югославии, несчастии албанцев, она ясно склоняла к целесообразности бомбовых ударов НАТО на Югославию. Эдуард Аркадьевич отстраненно поглядел на бывшую жену и умилился. Да, она была сейчас красива, внушительна… авантажна. Так, как не была интересна в молодости. И хорошо, что она пополнела. Как достойно она носит свое высокое, обильное тело… И это литое крыло седины, делавшее ее еще скорбнее и величавее.

Выключив телевизор, Эдуард Аркадьевич стал осматривать квартиру. Она и в те времена, когда они были вместе, была хорошей. Софья все умела устраивать. Сейчас квартира показалась ему роскошной. И мебель, и ремонт, и устройство. Все было новым. Как давно он не был в Иркутске в этой квартире! Он заглянул в боковую комнату Боба. Стены увешаны его картинами. Авангард – аляповато… Всюду кричащие рты, груди с дулами орудий вместо сосков. Цвета ядовитые. На полке, рядом с выточенным из дерева дьяволом, пачка долларов. Эдуард Аркадьевич, никогда не бравший их в руки, с любопытством рассмотрел одну бумажку с цифрой сто. Немного поколебался и положил назад. Комната Софьи похожа больше на кабинет: письменный стол, кресло, тахта, застеленная белой шкурой, книги. В комнатах супругов богато застелено коврами. Китайские вазы на полу.

Мебель светлая, гарнитуры, как он прочитал на шкафах карельской березы. Книг у Бобби не было, картин тоже. Стояло множество дорогих сервизов, хрустальных ваз, азиатской и китайской пестроты. Он вспомнил, что его невестка когда-то работала в школе учителем, однако никаких следов книги или вообще работы с нею, даже бумаги, не было в двух комнатах его сына. Взгляд Эдуарда Аркадьевича привлекла большая шкатулка из резного дерева. Сверкающая инкрустацией, красивая шкатулка. Пока он ее рассматривал, она как-то сама раскрылась, и Эдуард Аркадьевич увидел деньги и доллары. Он, словно ужаленный, поставил ее на место и вышел из комнаты. В тот же миг застучал ключ во входной двери, она раскрылась, и в проеме появилась София. Она была мокрая от дождя, посвежевшая осенним румянцем, с блестящими глазами. С сумками в руках.

– Голодный? – спросила она сходу. – Сейчас будем обедать.

Он бросился ее раздевать, неумело подставляя руки и удивляясь тому, что забыл, как ухаживают за женщиной и как это приятно. Ее плащ пах французскими духами.

«Еще влюблюсь», – подумал он, бережно расправляя его по плечикам.

София деловито одернула плотный свитер на своем большом, вскормленном теле и понесла сумки на кухню.

Обедали вдвоем. В тишине стучали вилки и ножи.

– Ты разучился цивилизованно кушать, – заметила София.

Он согласился и от неловкости так скользнул вилкой по тарелке, что макароны вылетели из нее, заляпав скатерть красным соусом. Эдуард Аркадьевич закашлялся и встал из-за стола.

После обеда София вязала, а его усадила в кресло напротив.

– Ты знаешь, я буду хлопотать себе пенсию, – сказал Эдуард Аркадьевич.

– Да, я уже сделала несколько звонков из редакции сегодня, – ответила она не поднимая глаз. – Тебе придется побегать по городу, взять несколько справок… А может быть, я сама все сделаю. Я ведь заслуженный деятель культуры.

– Ты?!

– Чему ты удивляешься. Мать твоего внука, между прочим, заслуженный учитель России… У тебя вполне интеллигентная семья.

Он посмотрел на нее с восторгом, умилением и благодарностью. Софья покраснела.

* * *

Как-то тихо и незаметно потекли дни. Октябрь еще грел, но уже не лучился. Город был все еще чужим, но уже не пугал, и Эдуард Аркадьевич шатался целыми днями по городу. Боб, однажды придя домой, отстегнул ему сотенку долларов.

– Держи, дед, ты заработал. Это тебе за портрет.