– Да, – сказал он вслух, – не успел… – И все обернулись на него… Эдуард Аркадьевич испуганно огляделся вокруг и вогнал голову в плечи.

Бертолетка появилась к поминкам. Она была так польщена многолюдием и обильностью стола, словно это была ее заслуга и во всех выступлениях хвалили как бы ее. Она не забывала прикладываться к рюмке, пила и ела и после каждого выступления говорила окружающим:

– Я была его последней любовью. Мы хотели пожениться… Но вот не успели… Как он меня любил… как любил.

Она сидела на соседской табуретке, скрутив свои змеиные ноги, курила, манерно отставив желтый мизинец, и складывала бантиком сухие свои старческие губы.

Все четыре жены Дуба с высокомерным неудовольствием смотрели на нее одинаковыми томными еврейскими глазами…

На другой день он пошел искать Ляльку. Обошел всю Шанхайку, все углы… Ее нигде не было… Обошел Шанхайку вокруг… Потом посидел в том углу, на том месте, на котором сидела она… «Лучше бы ты умерла, – подумал он, – нет, правда, лучше бы умерла…»

Через два дня его нашла Софья. Она ждала его на лавочке возле подъезда Дуба. Эдуард Аркадьевич не сразу узнал ее. Она поднялась ему навстречу в дорогом, просторном кожаном пальто, уже в норковой шапке, и он вначале принял ее за бабу из домоуправления, от которой прятался, потому что она требовала его выселения и грозила опечатать квартиру. Он каждый час ждал прихода ОМОНа, но все думал, что как-нибудь образуется само собой, как всегда.

– Эдуард! – окликнула его Софья, видя, как он отшатнулся он нее.

– Софья! Софья! – обрадовался он. От любования ею и радости она помягчела!

– Мне нужно поговорить с тобою, – сказала она. – Как ты живешь?

– Очень хорошо. Я очень хорошо живу!

– Да, я вижу, – покачала она головою. – Вот тебе деньги, Эдя. Купи себе куртку. Нехорошо ходить в этом плаще.

– Почему? – удивился он. – Это очень хороший плащ. Финский… Ты же помнишь, его покупала мать, а она никогда не брала плохих вещей.

– Да, да… Это так… Но уже холодно…

– У меня есть куртка… То есть была… но Бертолетка…

Она взглянула на него выразительно.

– То есть я хочу сказать, что ее украли…

Они пошли вверх по тротуару.

– Ты знаешь, мы, наверное, уедем в Израиль, – сказала Софья.

– Да, да, конечно… Как… Зачем? – изумился он, когда до него дошел смысл сказанного.

– Видишь ли. Боб… он талантливый мальчик… А у России нет будущего!

– Ты так думаешь? Софья… ты думаешь, что это так?

– Эх, Эдя, Эдя… Ты совсем не изменился, и за что я тебя любила?!

Он посмотрел на ее свежее от мороза, красивое, ухоженное лицо, умело тронутое косметикой, в яркие удлиненные глаза.

– Ты любила меня? – удивился он. – Да, да, конечно… Боже мой, неужели ты меня любила?!

* * *

Через два дня Эдуард Аркадьевич уже был в Верхоленске, ждал автобус на Мезенцево. Валил густой белый снег. Руки его озябли, и он тщетно пытался согреть их в кармане плаща. На скамейке, возле которой он ходил, лежал рюкзак, забитый альбомами Дуба, и две сумки с продуктами, оставшимися после похорон. Походив немного, он пересчитал десятки, оставшиеся от денег Софии, и решительно направился в магазин, где купил бутылку водки. Автобус, как всегда, запоздал, и Эдуард Аркадьевич, с трудом протиснувшись в проходе, стоял все сорок минут езды до Егоркино. Он чуть не проехал село и, только когда увидел горбатую спину сапожниковского дома, закричал:

– Остановите, я сойду!

– Сдурел, дед, здесь никто не живет…

– Ничего, ничего… Я знаю…

Снег валил и валил, белый, влажный, пухло стелился по дороге, забивал ворот плаща и лез под брюки. Но разгоряченный Эдуард Аркадьевич не чувствовал холода, шел ходко, широко выбрасывал свои длинные деловые ходули. Уже подходя к селу, он услышал стук. Прислушался. Стучали со стороны сапожниковского дома. Туда он и направился. Иван вышел из ворот усадьбы в фуфайке, опоясанной веревкой, за которую заткнут топор. Шапка-ушанка приподнята. Бородка и усы влажные от тающего снега.

– О-о-о, – протянул он спокойно, – кого мы видим! Уже не сплю ли я? Не снится ли мне сие явление?

Эдуард Аркадьевич нерешительно встал:

– Иван!

– Я-я!.. Ну…у!

– Иван!

– Ну, я уже шестьдесят пять лет Иван!..

– У тебя там место свободно?.. Рядом с Белкой? – наконец выдавил из себя Эдуард Аркадьевич. – Я согласен занять это место.

Иван захохотал.

– Белка сдохла… От старости, я полагаю. Но есть щенушка Линка… Так что поселяйся… Здравствуй, Эдя… – Иван обнял его и поцеловал. – Я рад тебе, старый хрыч! Пошли в дом.

Из трубы Иванова дома струился опрятный голубоватый зазывный дымок. Эдуард Аркадьевич уже знал, что такой дым последней головки в оттопившейся печи. Он глянул на дымок, струящийся в небо, на сапожниковский дом – высокий, костистый, распластавшийся громадной серой птицею с выветренным клювом конька, на белую деревеньку, утопающую в белом снежном пухе, и радость наполнила его…

– Ваня, ты знаешь, я скучал…

– Верю! Крыса твоя, кстати, сдохла. Это крыс был. Клеоп. Я его нашел в твоем доме.

– А ты что тут делаешь?

– Ремонтирую! Подвал, ставень да крылец подправил… Косит дом… Съезжать начал… Надо будет летом в подполье залезть, проверить, что там… Венец, может, подгнил… оно и скособочит дом…

– Это же не твой дом?

– А чей? Эдя… Я эту деревню берегу… Бог даст, сдам из рук в руки… А не приведи Господь… дак я до конца жизни свой долг исполню…

В доме Ивана было тепло и сытно пахло печеным. Эдуард Аркадьевич с порога, как он надумал дорогою, сел на собачью подстилку. Он думал пошутить, но вдруг заплакал. Ему было стыдно плакать перед Иваном, но слезы текли сами собою…

– То-то, – не удержался Иван. – Все вы к Ваньке липнете, как припрет да жареный петух в задницу клюнет. Тут Ванька первый друг.

– Ты понимаешь, Иван… Не люблю я все там… Чужое… Все чужое мне у них… И я им не нужен. – Эдуард Аркадьевич утер слезы.

«Все-таки он жесток, – подумал Эдуард Аркадьевич, поднимаясь с пола. – Он всегда был жесток».

Иван собирал на стол. Выложил черные ржаные лепешки.

– Я теперь сам пеку, Эдя. Привез муку из Мезенцево, Герочка помог. Герочку-то помнишь?

– Ну-у! – Эдуард Аркадьевич сразу вспомнил его машину и тот случай с ногою и поморщился. – Как он?

– Процветает. Чего ему? Травит ленских старух американскими окорочками. Спаивает мужиков техническим спиртом.

– Где он его берет?

– А у местных чурок! Азербайджанцы, армяне… Их сейчас полно здесь… Они возят цистернами, Герочка развозит по деревням… Да ну его… Даже скучно говорить о нем… Их сейчас – легион! Я его еще патриотом знавал. Да… Такие статейки в «Ленских зорях» помещал. Я прямо умилялся. Рубаху на себе рвал. На митинги в Иркутск ездил. А после расстрела Белого дома понял, что невыгодно с ними ссориться. Выгоднее с ними быть. Ну, они его и подкормили… Дело завел. Жадный стал, злой… Даже внешне изменился… Ну, давай ужинать!