Агнесы, одетую в точности как богиня Диана, чествуют в холодном январе с панегириками и большой преданностью в городе Лонгано, что над Изернией. Хотя можно множить примеры, достаточно сказать, что католицизм церковного катехизиса здесь, на этих горных территориях, находится где-то в «облаке неведения».

Более того, влияние шаманизма остаётся таким же сильным, как и в прошлом среди наших предков в степях Центральной Азии. Святые женщины общаются с покойниками, как и делоги451 в Тибете, а затем говорят, сколько молитв и месс нужно совершить, чтобы освободить их души из Чистилища. Святые мужчины и женщины проводят всю жизнь у постели неизлечимо больных, сообщая откровения из иного мира. Тысячи людей совершают паломничества к новейшей святыне, где Пресвятая Матерь открывает своё послание детям или юношам, обладающих даром пророчества. Харизматичные иноки совершают изгнания демонов, как с одобрения местных епископов, так и без оного – и их идеи сильно перекликаются с идеями их конкурентов, пятидесятников и мормонов. При помощи яйца и масла в чаше с водой регулярно определяют наличие сглаза. Истории о чудесах рассказывают любому, кто готов слушать. Людей, которые во время паломничества по горам поют громче, почитают, а то и вовсе подражают им.

В ходе нашего исследования радужного тела мы видели, как большие и малые традиции соединяются в таких фигурах, как Кхенпо Ачо. По сути, его способность носить жёлтую гелугпинскую шапку и красную ньингмапинскую – ритуальное воплощение его превосходного умения объединять два великих потока тибетской духовности. В то же время благодаря его уникальной биографии и «счастливому концу» мы можем уловить, какое место традиция ньингма реально занимает в Кхаме. Она живёт в голосе деревенской традиции, харизматичного мира местных культов и верований. На Западе пылкие эмические буддисты создали у нас представление, что традиция дзогчен, особенно традиция терма, – очень уважаемая, «большая» традиция Тибета. Такое мнение отделяет опыт от проживаемой реальности, как это нередко случается в исследованиях и апологетике. Настоящая красота традиции ньингма – именно в её близости деревенской традиции, простым людям, маргинальным йогинам и женатым нгагпа с их дредами и барабанами для практики чод, что бродят рядом с торговцами и разбойниками по крутым горным тропам.

Однако чтобы понять жаргон нгагпа, нужно войти в их эмический мир, мир эзотерических практиков, который par excellence представляет собой закрытое дискурсивное сообщество. При переводе рассказа кхенпо Цултрима Лодро452 о растворении тела Кхенпо Ачо один мой тибетский друг восклицал: «Так говорят практикующие, так говорят мои пожилые родители. Это отдельный мир, он никак не совместим с научным мировоззрением. Ты должен это понять». И опять мы возвращаемся к словам ламы А Кхьюга: «Радужное тело – вопрос не зрения, а сердца-ума», и этот взгляд отражает слова иранских суфиев, которые Анри Корбен цитирует в своём мастерском очерке о «Богоявлении» (Divine Epiphany) в ежегодниках «Эранос»453. Как замечают изучающие южноазиатские языки и культуры – как на уровне большой, так и малой традиции, – язык эзотерического дискурса во многом зиждется на нюансах, намёках и цитатах. Он эстетически выражает то, что люди определённой культуры считают более истинным, чем хронология. Следует постоянно обращаться к ранней работе Мирчи Элиаде, чтобы вспомнить, что религиозный взгляд наделяет определённые явления «насыщенностью бытия»: тогда он может говорить о «подлинно реальном», что обладает высшей важностью. То, что можно увидеть глазами и измерить наручными часами, не насыщено бытием так же, как созерцательный опыт.

Эта проблема выходит за границы строго религиозной сферы. Она состоит в том, что всякий раз, когда западные учёные пытаются установить исторические факты о Тибете – его империи, его религиях, его новейшей форме правления, его постоянных конфликтах, хаосе и отсталости, которые открыли дорогу вторжению Китайской, Британской империй, а затем и коммунистов, – мы сталкиваемся с проблемой эмического / этического. Иначе говоря, нативные источники рассказывают историю, а другие источники, как правило, говорят, что нативные источники ошибаются. Хотя история и хронология волнуют тибетские источники (аналог китайских летописей) больше в сравнении с индийскими источниками, по большей части характер изложения определяют не те гуманистические ценности, что отличают западную историографию. Если исследователь слишком симпатизирует эмическому тибетскому взгляду, он (или она) скажет, что в Самье, где индийская буддийская схоластика восторжествовала (большая традиция) над китайским чань-буддизмом и связанными с ним тибетскими школами (предположительно ранним дзогчен), проходили дебаты. В реальности нет никаких веских доказательств исторических дебатов в монастыре Самье, и есть китайские свидетельства, что тибетский суд в реальности одобрил буддийский подход чань, а не схоластику Шантаракшиты и Камалашилы.

Когда мы вступаем в мир терма, на эмическом уровне возникает соблазн сказать, что в каком-то смысле терма – настоящие документы, спрятанные в VIII в. Падмасамбхавой (или учениками), предвидевшим гонения454 Лангдармы в IX в. Утверждают, что эти скрытые учения охраняются эзотерическими силами и открываются только в нужное время, чтобы обновить, утвердить подлинность традиции ньингма (или бон) и возобновить её в грядущие моменты упадка455. Действительно, когда открывают терма, их, безусловно, считают мощными символами обновления. Как тексты о практиках они внедряют новые формы ритуала в строгой преемственности с тантрическими ритуальными традициями ньингма и бон. Похоже, они подтверждают подлинность не столько традиции, сколько тертона и его культурного послания в конкретный момент тибетской истории. Как показал Майкл Арис456, терма – литературные или художественные произведения этих провидцев, которые часто имели конфессиональные или политические убеждения. Иногда тертоны выражают плодотворное восстание «малой традиции» против навязывания имперской и религиозной гегемонии. Тертоны и их апокрифические откровения, очевидно, сохраняют элементы буддизма нгагпа, связанного с первым проникновением при Тибетской империи VII и VIII вв. В то же время многие учения дзогчен и тантрические ритуалы также явно согласуются со стилем нгагпа, который пережил период после Лангдармы. Именно к этой более свободной, более локальной, магической, эзотерической и мирской традиции принадлежали великие теоретики дзогчен: линия Нуб, линия Сур и даже Ронгтон Лхага, неудачливый учитель дзогчен Миларепы. Именно буддизму нгагпа школ ньингма и бон пришлось противостоять второму проникновению буддизма новых индийских тантрических циклов, появившихся в XI и XII вв.: Чакрасамвары, Хеваджры, Ваджраварахи и прежде всего Калачакры, так называемого погребального буддизма, который обсуждает Дэвид Джермано457. На примере замечательной жизни Лонгченпы можно увидеть жизнеспособность линий нгагпа и того дзогчен, который не смог освободить Миларепу за одну жизнь458.

Благодаря Дэвиду Джермано у нас есть образ Лонгченпы как учёного мастера линии «большой традиции», философского принца дзогчен, особенно в его переводе459 «Сокровищницы драгоценных слов и значений». Тем не менее его с Джанет Гьяцо прекрасный перевод другой работы, «Лонгченпа и