падение его влияния в Москве. В ноябре следующего года Иоффе вновь приезжает в Вену, на этот раз как частное лицо, для лечения. Его сопровождала семья и в качестве личного врача Юрий Каннабих, психотерапевт и последний президент Русского психоаналитического общества.

В 1925–1927 годах Иоффе – заместитель председателя Главконцесскома СССР Троцкого. В России Иоффе лечили отличные врачи, как минимум симпатизировавшие психоанализу и, вероятно, его практиковавшие, – Юрий Каннабих и выдающийся невропатолог Сергей Давиденков.

Ни дня без смысла

О том, что было дальше, мы знаем по предсмертному письму, которое Иоффе послал Троцкому 16 ноября 1927 года. Письмо было предназначено для распространения среди товарищей и размножено в количестве 300 экземпляров.

Главный способ идейного и организационного разгрома троцкистской оппозиции заключался, по формулировке Иоффе, в «партийной линии не давать работы оппозиционерам». После отстранения Иоффе решением Политбюро от всякой партийной и советской работы его здоровье резко ухудшилось. Кремлевские врачи нашли у него туберкулезный процесс, миокардит, колит с аппендицитом, воспаление желчного пузыря… Больше всего мучил полиневрит, приковавший его к постели и носилкам. «Проф. Давиденков полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания полиневритом, являются волнения последнего времени». Профессора сообщили Иоффе, что работать ему нельзя, российские санатории помочь не могут, а надо ехать лечиться за границу минимум на полгода. Раньше, как мы знаем, так оно и бывало. Теперь же в ЦК этот вопрос «все время откладывался рассмотрением». Одновременно кремлевская аптека перестала выдавать ему лекарства… Иоффе вспомнил тут и о том, что «отдал не одну тысячу рублей в нашу партию, во всяком случае больше, чем я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния». Теперь лечиться за свой счет он не мог.

Более 30 лет назад, пишет он Троцкому, «я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, поскольку и до какового момента является служением бесконечному, которым для нас является человечество, ибо, поскольку все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла». «Более 30 лет назад» Адольфу Абрамовичу было лет десять. «Я, думается мне, имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь оставался верен своей философии… Кажется, я имею право сказать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла».

Трудно оценить, в какой мере эта философия, большевистская и иудаистская одновременно, была близка, скажем, Адлеру. Психоаналитик, вероятно, пытался выявить все жизненные последствия этой философии бесконечного, а затем стремился приблизить пациента к бренной и конечной, зато человеческой реальности. Если Адлер интерпретировал философию Иоффе как симптом его невроза, то он, вероятнее всего, убедился: этот пациент неизлечим. Троцкому философия эта была знакома и понятна, и все же на могиле друга, понимая, как заразителен этот пример для его сторонников, он предостерег их: «…пусть никто не смеет подражать этому старому борцу в его смерти – подражайте ему в его жизни!»

Итак, Иоффе приходит к выводу, что «смерть теперь может быть полезнее дальнейшей жизни». Вместе с исключением Троцкого из партии его самоубийство, надеется Иоффе, станет «именно тем толчком, который пробудит партию». Под конец он решается высказать Троцкому то, чего не говорил никогда. «Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости… Вы политически всегда были правы, но Вы часто отказывались от своей правоты… Теперь Вы более правы, чем когда-либо… Так не пугайтесь же теперь».

Под собственными пальцами

В текстах Троцкого есть особый мотив, далеко уклоняющийся от знакомых ленинско-сталинских интонаций. Именно благодаря этому своему мотиву он, наверное, и остается привлекательным для своих безусых и бородатых последователей в разных концах планеты. Вслушаемся. «Человек примется наконец всерьез гармонизировать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движения своих собственных органов – при труде, при ходьбе, при игре – высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, оплодотворением – и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет – под собственными пальцами – объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки. Это целиком лежит на линии развития…»

Мечтатель во френче наркомвоенмора собрался идти дальше своих коллег. Он хочет осознать и сознательно регулировать не только то, что происходит на заводе, на рынке или в семье, но и то, что делается в супружеской постели и даже внутри организма человека. Отчетливость и целесообразность – высшие для него ценности – достигаются одним путем: осознанием. Красота для него равна сознательности. И наоборот, все бессознательное, стихийное и спонтанное – уродливо и отвратительно. Ничто не должно происходить само собой, как в заклятом прошлом. Лишь обдуманное, осознанное, планомерное достойно существования.

«Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает себя от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем внутренний мир – от бессознательности и темноты». Как плавно, почти незаметно переходит перо Троцкого от атеизма и социализма – к психоанализу, от большевистских банальностей – к совершенно необычным идеям, еще более утопическим, чем сама коммунистическая утопия! И все вместе укладывается у него в такое понятное и знакомое: чистка сверху вниз.

Во всем этом юношеская романтика переслаивается с революционным прагматизмом: старая жизнь ненавистна, а новая должна быть подконтрольна. «Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться. Перестав быть стихийным, быт перестанет быть застойным».

Чем, спрашивается, плохи коралловые рифы? Но для Троцкого не существует природы, в которой прекрасное совершается само собой. Человек может и должен ее переделать. Он уже ее переделывает. А переделав природу вещей, неужели он не возьмется за свою собственную? «Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, „улучшенное издание“ человека – это и есть дальнейшая задача коммунизма».

Все бы хорошо, да марксизма для этого не хватает. Он учит, как переделать производственные отношения, а человек якобы изменится автоматически. Но этого не происходило, и к томуже для революционера «автоматически» вообще ничто не должно происходить. Поэтому многие в то время смотрели на сторону, озираясь в поисках адекватной новым задачам «надстройки» над марксизмом. Позже, на протяжении 30-х годов, о возможностях «трансформации человека» с помощью психоанализа писали многие интеллектуалы левой ориентации,