и в том числе, например, такой серьезный мыслитель, как Карл Мангейм. Путь Троцкого на этом фоне выглядит не так уж плохо. В его логике фрейдизм оказывается прямым продолжением и даже вершиной марксизма, так же как последний – продолжением и вершиной науки вообще. Из базиса стихия изгоняется марксизмом, из надстройки – фрейдизмом!

«…Это целиком лежит на линии развития. Человек сперва изгонял темную стихию из производства и идеологии, вытесняя варварскую рутину научной техникой и религию – наукой. Он изгнал затем бессознательное из политики, опрокинув монархию и сословность демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает ее социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного семейного уклада. Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?»

Ясно, потому что они сюда уже направляются. И только пошляки и мещане испытывают по этому поводу сомнения. Никаких нравственных проблем переделка человека не ставит. Проблем Троцкий видит всего две. Во-первых, смелость, напор на этом важном направлении. С этой задачей бывшему Предреввоенсовета все ясно. Нужно повторять еще и еще раз, не жалея красноречия, с полной убежденностью: «Человек взглянет на себя как на сырой материал или в лучшем случае как на полуфабрикат и скажет: „Добрался наконец до тебя, многоуважаемый хомо сапиенс, теперь возьму я тебя, любезный, в работу!“» Во-вторых, наука. Троцкий понимает и грамотно, «материалистически» формулирует проблему: «…нужно первым делом человека знать со всех сторон, знать его анатомию, его физиологию и ту часть физиологии, которая называется психологией». Нужно-то нужно…

Метафора колодца

Павлов был человек для властей неудобный, позволял себе множество такого, что никому другому не простилось бы. В 1920 году он попросился в эмиграцию. Вопрос обсуждался на самом высоком уровне – Лениным, Горьким, Луначарским… Пообещав снабжать павловскую лабораторию дровами и мясом, вернув кое-что из конфискованного, вероятно и пригрозив, ученого уговорили остаться.

Примерно в это же время готовилась высылка ученых, коснувшаяся многих из тех, кто был знаменит и находился в несогласии с новой властью, – Бердяева, Ильина и многих других. К Павлову отнеслись иначе, возможно, потому, что его область рассматривалась большевиками как стратегически важная, прямо связанная с планами переделки и перековки человека. Вспомним, как примерно в это же время большевик, астроном и «куратор» советского психоанализа Отто Шмидт делал в Наркомпросе доклад по проекту скрещивания человека с обезьяной…

После переговоров между Лениным и ЧК Павлов смог выехать с лекциями на Запад. Вернулся из поездки он настроенным еще более независимо. Известна его весьма критическая по отношению к большевикам лекция, прочитанная по возвращении, 25 сентября 1923 года. На нее сразу же и совсем по-разному откликнулись два человека, определявшие тогда судьбу страны: Троцкий и Бухарин. Последний в длинных, грубых, хотя и очень характерных статьях (см. гл. VIII) давал Павлову отповедь: «…что касается наших руководящих кругов, то – смеем уверить профессора Павлова – они в биологии и физиологии понимают много больше, чем проф. Павлов в области общественных наук».

Тогда же, сразу после лекции Павлова, ему шлет личное письмо Троцкий. Хоть оно и личное, письмо будет помещено в Собрании сочинений, подготовленном Троцким незадолго до его высылки, и окажется там едва ли не единственным произведением эпистолярного жанра: тема и адресат письма имели для Троцкого принципиальное значение. Обращаясь к академику, наркомвоенмор предлагал объединить павловскую физиологию условных рефлексов с фрейдовским психоанализом. Троцкий пишет Павлову с уважением, отмечает свой дилетантизм в обсуждаемых вопросах, но не забывает отметить факт своего личного знакомства с венскими фрейдистами, что должно оправдать его инициативу. Троцкий пишет: «Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда как частный случай». Согласись с этим Павлов – и психоанализ в России был бы поддержан силой его авторитета. Убеждая в совместимости и дополнительности двух крупнейших научных доктрин века, Троцкий находит сильный образ: «И Павлов, и Фрейд считают, что „дном“ души является ее физиология. Но Павлов, как водолаз, опускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся, замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна». Та же логика относится и к связям марксизма и фрейдизма. «Попытка объявить психоанализ „несовместимым“ с марксизмом и попросту повернуться к фрейдизму спиной проста или, вернее, простовата. Но мы ни в коем случае не обязаны и усыновлять фрейдизм».

Троцкий в 1923 году был вторым лицом большевистского государства. Павлов, нобелевский лауреат и едва ли не главная интеллектуальная ценность, которая еще оставалась к тому времени в ведении большевиков, тоже был заметной фигурой. К тому же документ был опубликован не архивистами, а самим Троцким, пока тот еще находился в СССР. Не может быть сомнений, что письмо Троцкого Павлову следует рассматривать как обдуманный политический ход, попытку реализации стратегической идеи, которую Троцкий не считал нужным скрывать даже тогда, когда потерпел поражение.

С тех пор Павлов и Фрейд сопоставлялись и противопоставлялись несчетное количество раз. Десятилетия догматических словопрений уничтожили в России всякий интерес к поставленной когда-то Троцким проблеме. Между тем сами они, Павлов и Фрейд, признавали друг в друге серьезных ученых. Посетивший Москву 30-х годов американский математик встречался с Павловым, и тот рассказал, что сама идея торможения пришла ему в голову по прочтении книги Фрейда и Брейера об истерии. Проездом в Вене американец рассказал об этом Фрейду, на что тот мрачно заметил: если бы Павлов рассказал об этом раньше, мне могло бы это помочь. Другие ранние психоаналитики тоже доброжелательно относились к экспериментам и даже теориям Павлова. Джонс, например, опубликовал в начале 1920-х годов положительную рецензию на английский перевод книги Павлова о высшей нервной деятельности.

В рамках павловской школы даже в самые мрачные годы работали мыслящие люди, с уважением относившиеся к идеям психоанализа. В 1947 году в Ленинграде выходит книга Сергея Давиденкова, в которой с неожиданной эрудицией и интеллектуальной смелостью идет поиск теоретического синтеза павловской физиологии и менделевской генетики с этнографией Джеймса Фрезера и Льва Штернберга. Фрейд назван здесь «тонким наблюдателем», «талантливым клиницистом» и прямым предшественником основных идей автора. Давиденков, маститый невропатолог, еще в начале двадцатых в бытность свою ректором Бакинского университета работавший с Вячеславом Ивановым, какое-то время был кремлевским врачом, а потом возглавлял ленинградскую клинику неврозов, где проводил свои «среды» Павлов. По словам Натальи