грушу. Никто из актеров не мог этого сделать. Но вором мог оказаться кто-нибудь еще, скажем, один из рабочих сцены или студентов Театральной академии, которые то и дело приходили на репетиции. Случай с этой кражей поверг всех нас в уныние.

Пусть многие хотят эмигрировать – и уезжают при первой возможности, – на удивление большое число горожан говорят, что жизнь у них сносная. «Мы могли бы жить так вечно», – сказал мне местный журналист Хрвое Батинич, с которым я подружилась в апреле. «Я могу так жить хоть сто лет», – сказала однажды вечером литературный редактор Национального театра и моя новая подруга Зера Крео. (Обоим под сорок.) Иногда я испытываю схожие чувства.

Конечно, мои обстоятельства были совершенно другими. «Я уже шестнадцать месяцев не принимала ванну», – сказала мне матрона средних лет. «Знаете, каково это?» Я не знала. Я только знала, что значит не принимать ванну в течение шести недель. Я находилась в приподнятом настроении, была исполнена энергии благодаря стоявшей передо мной задаче, благодаря доблести и воодушевлению каждого, с кем создавала пьесу, – но я ни на минуту не забывала о том, как тяжело им всем и каким безнадежным выглядит будущее их города. Помимо того, что я могла уехать, а они – нет, трудности и опасности я переживала с относительной легкостью именно потому, что была полностью сосредоточена на них и на пьесе Беккета.

5

До премьеры оставалась неделя, а я всё еще не надеялась, что пьеса состоится. Я опасалась, что хореография и эмоциональный рисунок, которые я предложила для двухуровневой сцены и девяти актеров, исполняющих пять ролей, были слишком сложными, чтобы успешно осуществить замысел на протяжении столь короткого времени; или же что я была недостаточно требовательной к исполнителям. Двое моих помощников, а также Пасович говорили, что я держусь с актерами слишком по-дружески, «по-матерински», что иногда мне нужно устраивать «сцены», в частности, угрожая заменить актеров, которые не до конца выучили текст. Но мы двигались вперед, и я надеялась, что всё образуется; затем внезапно, в последнюю неделю репетиций, они одолели перевал, всё сошлось, и на генеральной репетиции у меня сложилось впечатление, что спектакль в конце концов получился трогательным, вызывающим интерес, сбалансированным и достойным пьесы Беккета.

Меня удивило внимание к спектаклю со стороны международной прессы. Я сказала нескольким знакомым, что возвращаюсь в Сараево, чтобы поставить В ожидании Годо, намереваясь, возможно, что-то написать об этом позже. Я совершенно забыла о том, что буду жить в одной гостинице с журналистами. В первый же день по приезде в вестибюле «Холидей-инн» и в столовой мне приходилось вежливо отклонять просьбы об интервью. То же повторилось на второй день. И на третий. Я говорила, что рассказывать мне нечего, что я всё еще прослушиваю актеров; затем, что актеры читают пьесу вслух, сидя за столом; затем, что мы только начали репетировать на сцене, в зале почти нет освещения, ничего не видно.

Но когда я рассказала Пасовичу о просьбах журналистов и о моем желании оберегать актеров от прессы, я вдруг узнала, что он уже назначил дату моей пресс-конференции и хотел, чтобы мы допускали журналистов на репетиции, давали интервью и вообще всемерно привлекали общественное внимание – не только к пьесе, но и ко всему предприятию, участницей которого я, не вполне то сознавая, стала: речь о Сараевском международном фестивале драмы и кино под художественным руководством Хариса Пасовича, второй постановкой которого, после его Алкесты, должен был стать мой Годо. Извинившись перед актерами за отвлекающие обстоятельства, я обнаружила, что они тоже приветствуют присутствие журналистов. Все мои друзья в городе сказали в один голос, что новости о постановке будут «полезны для Сараева».

Я повиновалась и перешла от политики запрета на интервью к открытости для прессы. Это было несложно, и не только потому что этого желали актеры и Пасович, а и потому что я сама не читала и не видела ничего из этих материалов ни в прессе, ни на телеэкране (даже журналисты из «Холидей-инн» не видели свои репортажи, пока находились в Сараеве). Однако я сожалела, что поток интервью в первые две недели истощил мои истории еще до того, как актеры выучили текст, а моя концепция пьесы встала на рельсы.

Разумеется, дело было в том, что для корреспондентов и журналистов, приехавших освещать войну, всякая культурная деятельность в Сараеве – это вспомогательное зрелище. Отстаивание искренности своих мотивов лишь усиливает подозрительность журналиста, если подозрительность уже зародилась. Лучшее, что можно сделать в подобных обстоятельствах, – не говорить вовсе. Таково и было мое первоначальное намерение. Рассказ о своей деятельности, пожалуй, каковы бы ни были истинные намерения субъекта интервью, превращается в форму саморекламы. Но ведь именно этого ожидает современная медийная культура. Мои политические комментарии – обличение бесславной роли сил ООН по охране в Боснии и Герцеговине, негодование осадой Сараева «де-факто со стороны сербов и ООН» – неизменно вырезали из всех материалов. Вам хочется рассказывать о них, а в мире СМИ выходит рассказ о вас.

Если бы речь шла только о моем дискомфорте от того, как освещали мою деятельность в Сараеве мировые информационные агентства, об этом не стоило бы и упоминать. Но моя история наглядно демонстрирует, как распространяются новости и как развивается общественная реакция на такие длительные конфликты, как в Боснии.

Телевидение, пресса и радиожурналистика образуют важную часть этой войны. В апреле, когда я услышала, как французский интеллектуал Андре Глюксман во время своего двадцатичетырехчасового тура в Сараево объясняет местным журналистам, пришедшим на пресс-конференцию, что «сегодня война – это медийное событие» и что «войны выигрывают и проигрывают по телевидению», я подумала: а попробуй-ка рассказать об этом тем, кто лишился здесь рук и ног. Но в одном похабное утверждение Глюксмана недалеко от истины. Дело не в том, что природа войны полностью изменилась или что война сегодня во многом или в целом медийное событие, но в том, что главным объектом внимания нередко становится именно освещение событий в СМИ, а главной историей – сам факт медийного внимания.

Вот пример. Мой лучший друг среди журналистов, квартировавших в «Холидей-инн», великолепный Алан Литде из новостной службы BBC, посетил одну из больниц города, и ему показали находившуюся в полубессознательном состоянии пятилетнюю девочку с тяжелыми травмами головы от разрыва минометного снаряда, который убил ее мать. Доктор сказал, что она умрет, если ее не доставят по воздуху в больницу, где смогут провести томографию головного мозга и сложное лечение. Тронутый бедственным положением ребенка Алан стал рассказывать о ней в своих репортажах. Прошло несколько дней без значимой реакции. Затем историю подхватили другие