Здравко Гребо, Харис Пасович, Мирсад Пуриватра, Изета Градевич, Амела Симич, Хасан Глуич, Адемир Кенович, Зера Крео, Ферида Дуракович и другие мои балканские друзья из семей мусульман настолько же мусульмане, насколько я иудейка – то есть с большой натяжкой. Правильнее было бы сказать, что я в большей степени иудейка, чем они – мусульмане. Моя семья была совершенно нерелигиозной на протяжении трех поколений, но я, насколько мне известно, происхожу из рода, который непрерывно, в течение по меньшей мере двух тысяч лет, придерживался одного и того же вероучения, а физиогномически и по оттенку кожи меня вполне можно причислить к потомкам европейского (в моем случае, возможно, сефардского) еврейства, тогда как сараевцы мусульманских традиций происходят из семей, принявших ислам, самое большее, пятьсот лет назад (когда Босния стала провинцией Оттоманской Порты), а физиологически они идентичны своим южнославянским соседям, супругам и соотечественникам, будучи фактически потомками южных славян христианского вероисповедания.

Исламские верования, которые сохранялись здесь на протяжении XX века, уже были разведенной версией умеренного ислама суннитского толка, привнесенного турками, без струи так называемого фундаментализма. Спрашивая своих друзей, кто в их семьях ранее или в настоящее время придерживается религиозных обрядов, я неизменно получала ответ: бабушки и дедушки. Или, если им было меньше тридцати пяти, они обычно отвечали: прабабушки и прадедушки. Из девяти актеров, занятых в Годо, единственным человеком с явным религиозным чувством была Нада, ученица индийского гуру; в качестве прощального подарка она дала мне экземпляр Учения Шивы издательства «Пингвин Букс».

3

Поццо Несмотря ни на что, всё еще день.

(Все трое смотрят на небо.)

Хорошо.

(Все перестают смотреть на небо.)

Разумеется, на нашем пути возникали препятствия. Не этнической природы. Настоящие препятствия.

Первое время мы репетировали почти в полной темноте. Голый просцениум освещали только три или четыре свечки, да еще четыре фонарика, которые я привезла с собой. Когда я попросила еще свечей, мне сказали, что их нет. Позже сообщили, что свечи сохраняют для наших спектаклей. Я так и не узнала, кто заведовал свечным хозяйством; свечи просто лежали на полу к моему приходу в театр, когда переулками и дворами я каждое утро добиралась до двери, ведущей на сцену, – единственного пригодного входа со двора свободно стоящего современного здания. Фасад театра, вестибюль, гардероб и бар были разрушены в результате обстрела годом ранее, и завалы остались нерасчищенными.

Актеры в Сараеве, сетовал, по-дружески обращаясь ко мне, Пасович, не рассчитывают работать более четырех часов в день. «У нас много вредных привычек, оставшихся со времен социализма». Однако мой личный опыт подсказывал другое. После трудного начального периода – в течение первой недели все, казалось, были озабочены иными спектаклями и репетициями или обязательствами по дому – подготовка вошла в колею: я не могла бы и мечтать о более усердных и преданных искусству актерах. Главным препятствием, помимо освещения театра в условиях осады города, была усталость истощенных актеров, многие из которых, до того как прибыть на репетицию в десять утра, в течение нескольких часов стояли в очереди за водой, а затем пешком поднимали тяжелые пластиковые контейнеры на высокие этажи. Некоторые из них шли по два часа, чтобы добраться до театра, и, конечно, должны были следовать по тому же опасному маршруту, возвращаясь домой вечером.

Из всего состава наиболее выносливой оказалась самая пожилая актриса театра – Инес Фанкович – ей исполнилось шестьдесят восемь. Она всё еще была грузной, но сбросила около тридцати килограммов с начала осады города, что, возможно, объясняло ее замечательную энергию. Остальные актеры явно были истощены и быстро уставали. Лаки Беккета должен подолгу стоять неподвижно, не опуская свой тяжелый чемодан. Атко, который теперь весил не более пятидесяти кило, просил меня извинить его за то, что время от времени ему приходилось ставить на пол пустой чемодан. Всякий раз, когда я останавливала репетицию на несколько минут, чтобы обсудить жест или повторить строку, все актеры, за исключением Инес, тут же ложились на сцену, чтобы передохнуть.

Еще один симптом усталости – актеры запоминали строки медленнее, чем в какой-либо иной труппе, с которой мне доводилось репетировать. За десять дней до премьеры им всё еще приходилось заглядывать в текст, а до знака они выучили роли не ранее чем за день перед генеральной репетицией. Это, возможно, не представляло бы большой проблемы, если бы не было слишком темно читать с листов, которые они держали в руках. Актер, пересекавший сцену, чтобы произнести строчку, был вынужден, если он вдруг забыл следующую строчку, изменить курс и дойти до ближайшей свечки, чтобы вглядеться в машинописный текст. (Текст представлял собой разрозненные страницы, поскольку переплетные материалы и скрепки для бумаги в Сараеве были практически недоступны. Перевод пьесы напечатали в кабинете Пасовича на небольшой ручной машинке, ленту в которой не меняли с начала осады. Мне дали оригинал, а актерам – экземпляры через копирку. Большинство копий было бы трудно прочитать при любом свете.)

Они не только не могли читать свои роли; если они не стояли лицом к лицу, то едва могли друг друга видеть. Лишенные бокового зрения, которым человек всегда пользуется при дневном или электрическом свете, они не могли выполнять даже простые скоординированные движения, например, одновременно надевать или снимать шляпы. Долгое время актеры на сцене, к моему отчаянию, представлялись мне силуэтами. В начале акта, когда Владимир «расплывается в широкой улыбке, которая застывает, длится некоторое время, затем внезапно исчезает», а в моем варианте Владимиров было трое, я не могла разглядеть ни одной из этих деланных улыбок, сидя на табурете в каких-то десяти футах от актеров, тогда как мой фонарик лежал на листах с пьесой. Правда, постепенно я стала лучше видеть в темноте.

Конечно, не только из-за усталости актеры медленнее обычного заучивали свои строки и жесты и часто бывали невнимательны и забывчивы. Всех то и дело сковывал страх. Каждый раз, когда мы слышали грохот разорвавшегося снаряда, то испытывали облегчение, что театр остался невредим, но актеры гадали, куда он попал. Только самый младший в составе, Велибор, и самая старшая актриса, Инес, жили одни. Другие, прибывая в театр каждый день, оставляли дома жен и мужей, родителей и детей, а несколько актеров жили очень близко к линии фронта, блиц Грбавиц, части города, взятой сербами в прошлом году, или в районе Алипашина Поля, близ удерживаемого сербами аэропорта.

Тридцатого июля, в два часа дня, Нада, которая часто опаздывала в первые две недели репетиций, пришла