После перенесенного страдания князь Андрей чувствовалблаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в егожизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали вкроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой вподушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, — представлялисьего воображению даже не как прошедшее, а как действительность.

Около того раненого, очертания головы которого казалисьзнакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.

— Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! — слышался его прерываемыйрыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князьАндрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалкоему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний,оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стоналэтот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостнымислезами.

Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезаннуюногу.

— О! Ооооо! — зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявшийперед раненым, загораживая его лицо, отошел.

— Боже мой! Что это? Зачем он здесь? — сказал себе князьАндрей.

В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которомутолько что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках ипредлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими,распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человекчем-то близко и тяжело связан со мною, — думал князь Андрей, не понимая ещеясно того, что было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моимдетством, с моею жизнью? — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое,неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилоськнязю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным,счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чемкогда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, котораясуществовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшиеглаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженнаяжалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.

Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными,любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.

«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь кненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал бог наземле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мнежалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Нотеперь уже поздно. Я знаю это!»

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, всоединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцатизнакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной рукипроизвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любилрассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как ондумал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, вкоторой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения ивозвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутнымиглазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольноприслушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоскойожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не могостановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх надтем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себяпереносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжестьголовы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он вэту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно былоему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, — отдыха, спокойствия и свободы. Нокогда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил емувыставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь постолпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказалпривезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.

Адъютант приехал сказать, что по приказанию императорадвести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.

— Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, — сказаладъютант.

— Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] — сказалНаполеон охриплым голосом.

— Sire? [Государь?] — повторил не расслушавший адъютант.

— Ils en veulent encore, — нахмурившись, прохрипел Наполеоносиплым голосом, — donnez leur-en. [Еще хочется, ну и задайте им. ]

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и онраспорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опятьперенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять(как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что оначто-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную итяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.

И не на один только этот час и день были помрачены ум исовесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего насебе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог пониматьон ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые былислишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого,для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своихпоступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правдыи добра и всего человеческого.

Не в один только этот день, объезжая поле сражения,уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядяна этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и,обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилосьпять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что lechamp de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что нанем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения,где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел,которые он сделал, он писал: