Причин тут две: во-первых, литературная критика не влияет на «литературный процесс», и, во-вторых, литературная критика не влияет на отношения с издателями и читателями. Это раньше критик писал установочную статью, которая была справочным материалом по тому — любить книгу или нет, и в обоих случаях — в какой манере. Теперь не до справочников и указаний.

Нет, если оперировать абсолютными понятиями, то, конечно, всё влияет на всё — и заметка в глянцевом журнале влияет на судьбу писателя. Но тут-то и рассуждения и заканчиваются. С одной стороны, с тем, что всё влияет на всё, и капля камень точит — не поспоришь. Но, с другой стороны, произнося такое, мы падаем в объятья неопределённости, а, значит, бессмысленности.

Наличие рецензии в газете не влияет на издательский процесс, да и на продажу продукта. Я за это время говорил примерно с сотней издателей — и это они мне подтвердили. Нет, массированное и планомерное движение книг на рынок за большие деньги бывает, но это совсем другое (да и редкость).

Остаётся влияние на самого автора — но на него влияет даже сосед по лестнице. Он тоже может дать критическую оценку, хотя работает на заводе. Токарь, делает детали, может сделать разные вещи из стали.

С двадцатых годов XIX века до восьмидесятых годов XX века в общественном штатном расписании была позиция «литературный критик». И настоящий критик, критик того времени, существовал не как караульный солдат на вышке, а как один из зеков — внутри этого «процесса». Сейчас позицию упразднили, но некоторое количество просроченных или самодельных удостоверений бродит по рукам. Вот и всё, что касается классического понимания слова «критик».

Неклассических может быть сколько угодно, как университетов в современной Москве. Но мы ведь понимаем, что университет — один. Сейчас есть филолог (в позиции литературоведа я бы тоже усомнился), обозреватель, рецензент, журналист, пиарщик, простите мой французский. А критика нет.

Присвоить себе это звание — как стащить чужой китель с орденами и ходить в нём по улицам. Этих орденов уже просто невозможно получить, этого звания уже невозможно достичь — достичь нельзя, да. Это как невозможно сейчас стать чемпионом мира по гонкам на драконах. Раньше, говорят, драконы были — а сейчас их не наблюдается.

Особенность слова «литературовед» имеет удивительную историю.

Когда наступает терминологическая печаль, надо обратиться к Большой Советской Энциклопедии, а именно — к её второму изданию. Вот что там пишут: «Литературоведение — наука о художественной литературе. Особенности, присущие литературе как специфич. форме общественного сознания, обусловливают и самостоятельность Л. в ряду других наук. Л. тесно связано с эстетикой, изучающей общие законы развития художественного творчества. В процессе историч. развития выделились постепенно как самостоятельные отрасли Л. — теория литературы, разрабатывающая вопросы художественного метода, стиля, жанра и т. д. история литературы, задача к-рой заключается в раскрытии объективных закономерностей историко-литературного процесса на основе исследования конкретных литературных памятников, как устных, так и письменных, и литературная критика, под к-рой понимают истолкование и оценку современных литературных произведений»[158].

Поэтому оказалось, что приличные люди не представляются литературоведами. Незнакомым они говорят пароль «филолог», а коллегам-филологам, уточняют что-то вроде «специалист по Лескову». Но и к человеку, который представляется литературоведом, у нас раздражения меньше — науку надо уважать, она старается, у неё есть методология, она обросла вспомогательными дисциплинами — текстологией, библиографией, и прочими компонентами нормальной науки.

Но символический капитал фундаментальной дисциплины никто не отменял, хоть жалование невелико. Но тут были две опасности.

Во-первых, сохранились чудесные люди, что продолжали заниматься, скажем, Серебряным веком. Напоминало это работу какой-нибудь организации, что берёт на откуп репатриацию, скажем — половцев, на историческую родину. Скоро исконные половцы кончаются, но сотрудникам организации не хочется терять рабочие места, и они продолжают импортировать не совсем уже половцев, чуть-чуть половцев и, наконец, всех исполнителей половецких плясок. Так и здесь — в ход идут аптечные рецепты, выписанные писателям третьего ряда. Результат продолжает цениться в замкнутых сообществах — и под это ещё можно получить хоть какие-то гранты.

Во-вторых, в безумные девяностые появились люди, что наполнили аудитории и кафе птичьим языком французской философии. Появились все безумные выражения, среди которых «эпистемологическая неуверенность» была ещё самым внятным, и начались многочасовые дискуссии, о том, где нужно делать ударение в слове «дискурс».

Это были такие ужасные разговоры, что хотелось вступиться и сказать:

— Ну это вы прекратите. Неприличными словами не надо тут выражаться. Мы люди простые и нервничаем.

Но и тогда встречались люди, писавшие о литературе, которые реагировали на слово «дискурс» весёлым хохотом, как всякий интеллигентный человек, который увидел, как на скатерть пролили соус. Наконец, всем стало скучно, «дискурс» как-то вышел из моды, а оказалось, что модная философия тоже куда-то подевалась — одни умерли от СПИДа, других подавило машинами, а некоторые, на манер хармсовских старушек, попадали из окон. Говорить на непонятном языке всё ещё можно, но уважения к этому год от года меньше и меньше. Может быть, как мода на клёши, это вернётся — но с другими людьми. Память хранит слова как шкаф — малиновый пиджак (через какое-то время его можно будет носить вместе с золотой цепочкой), а сейчас — нет. Не говоря уж о том, что сейчас говорить на птичьем языке, жонглируя словами «парадигма», «интенции первого и второго порядка», «зоны надличностных смыслов», вроде как писать на визитке «академик Академии туризма» — немного неловко. Да и перед ребятами неудобно, как говорил Мальчиш-Плохиш, когда его надули с печеньем и вареньем.

Основательные люди начали мигрировать из литературоведения в смежные дисциплины — немного самозваные политологию и культурологию, собственно историю и абсолютно внутренние лингвистические дисциплины.

Но есть ещё люди, которые объясняют исконные смыслы слов, то что «он уважать себя заставил» на самом деле означает «умер», и рассказывают нам про незаслуженно и заслуженно забытые книги. Из них получается публичный литературовед, существо очень полезное. Часто такие литературоведы не мелочатся, а просто становятся писателями и пишут филологические романы. Некоторым скучно писать романы, и тогда они сочиняют прекрасные рецензии, которые часто замещают само чтение рецензируемой книги. Когда я работал с такими людьми, то предложил им писать развёрнутые советы, как, не читая той или иной новинки, поддержать разговор о ней в обществе. Тогда это творческим людям не очень понравилось, но я всё же надеюсь, что пригожусь с этой идеей.

Итак, понятия сместились и чистота определений Большой Советской Энциклопедии утеряна — критики и литературоведы превратились в нечто иное. Даже не в