Это происходит именно потому, что в разговоры о литературе вводится трансцендентный элемент (Шишков, прости) — то есть, мы говорим «Это — не литература», вместо того, чтобы сказать «Эта литература мне не нравится».

Одним словом, вводится элемент персонального чувствования и выдаётся за критерий.

Чем это плохо? Тем, что делает анализ бессмысленным. Слова «художественное открытие, может родиться только из личного, всеми чувствами и кожей пережитого опыта» на самом деле означают: а) то, что нам не нравится — не открытие, или б) если оно нам нравится, мы легко подберём под него истинный или воображаемый жизненный опыт автора, etc.

Жизненный опыт может быть «пережитым кожей» и «пережитым не кожей, а мозгом», да и вообще заёмным. Мы знаем массу литературных открытий в рамках модернизма начала века — и там не поймёшь ничего с личным опытом. Это правило не работает и в другую сторону — люди, обладающие уникальным опытом и литературным даром, могут вовсе не совершать никаких открытий, хоть и пытаются, и, более того — вовсе не суметь связно высказаться (хоть и пытаются).

Речь идёт о самой постановке вопроса — есть ли ценз личного опыта?

История литературы отвечает нам: нет ценза личного опыта. Одним словом, тут сплошная засада для идеальной картины литературы — никто не спорит с тем, что нужно знать предмет, а с другой стороны, никакого механизма отсева в смысле «подлинности», кроме корпоративно-волюнтаристского, назначаемого в узких группах, мы не имеем. И постановка задачи была раскритикована в самом начале прошлого века, когда начали появляться первые труды по знаковым системам.

Невозможно спорить с поэтическим пафосом, его можно только комментировать.

В спорах о правилах литературы всегда сталкивается прекрасная поэзия и спокойный вопрос в посольстве: «А вы помните имя и возраст вашей супруги?» И тут неловко отвечать: «Любовь не имеет имени и возраста!» Так и здесь — я говорю о неработающем, но живучем критерии.

Поэтическая апология «подлинной» литературы — прекрасный тому пример. Персональные проскрипционные списки налезают друг на друга — Толстой не любит Шекспира и Чехова, Набоков — Достоевского, Синдерюшкин — их всех.

Поэтому формалисты пытались достать из широких штанин филологический штангенциркуль.

С тех пор филология сильно продвинулась. Филологический спор о литературе возможен, а поэтический нет. Пафос невозможно оспаривать — его можно только разделять или не разделять.

Пушкин не служил в армии, в двадцать пять он не мог вспоминать, как пахнет на постоялом дворе армяк Отрепьева. Тынянов не ночевал в чумных хижинах под Гюмри, не надевал на себя мундир подпоручика в военном музее. Брэдбери, наконец, не был в космосе.

Волшебство литературы — если говорить о чудесах — заключается как раз в том, что писатель создаёт в воображении мир, и сила его воображения лишь опосредованно связана с его реальным опытом. А может, и вовсе никак не связана.

Следующая волна чудес начинается в тот момент, когда воображаемый мир становится главнее реального — толстовская история войны замещает документы, а тыняновская книга замещает реального поэта и дипломата.

Никакого правила нет, яркие и интересные образы могут возникнуть у человека, лежащего взаперти, и никакого — портянок ли, фиалок ли — запаха для этого не нужно.

31.10.2016

​Квалифицированный читатель (не про писателей)

Читатель: А по-моему…

Даниил Хармс. Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного[156].

Есть чрезвычайно интересная проблема, тем не менее находящаяся как бы на периферии внимания.

Это проблема читательского отклика.

В те времена, когда литература была делом священным и даже чем-то магическим, когда писателей было мало, а читателей много, сформировался некий ритуал поведения для последних.

Читатель писал письмо писателю. Иногда это было публичное письмо — поздравление с юбилеем, или, наоборот, требование писателя призвать к ответу, примерно наказать или вовсе вывести к оврагу.

Теперь все эти способы рефлексии сохранились, и к ним даже добавились короткие реплики в Сети.

Поменялось ещё кое-что в пейзаже — писателей стало очень много, текстов на рынке избыток, и наблюдается их перепроизводство.

Литература потеряла большую часть мистического уважения, да и сам институт чтения утратил былые масштабы.

Но читателю по-прежнему трудно промолчать.

Он потратился, купил книгу, уделил личное время чтению, и хочет как-то отреагировать. Выпустить пар эмоций, так сказать.

Иногда это простое психотерапевтическое выговаривание, иногда желание социального общения, ну и прочие понятные движения души.

Есть довольно известная маска обиженного писателя, который восклицает: «О, эти ужасные профаны! Они не доросли ещё до понимания моих книг!»

Эта маска давно и заслуженно высмеивается. Высмеивается и даже мягкий вариант её — писатель старался, страдал, мучился, а читатель обзывает его книгу коротким неприличным словом. Или даже его мучили власти, он страдал в узилище… А читатель говорит что-то неприятное, мимоходом обесценивая его жизнь и труды.

Но мир жесток, мало приспособлен для жизни, и это отмечали поэты, которых внезапные печальные открытия довели до смерти.

На самом деле ситуация куда сложнее (и интереснее), потому что есть читатели квалифицированные и не квалифицированные.

Чтение — довольно трудная работа, сходная с лабораторной. Причём это относится к любой литературе — и к художественной, и к научной, и к книгам историков, и к религиозным писаниям.

Это нормальная тяжелая, хоть и умственная, работа. Не оплачиваемая, или, даже, работа с отрицательной оплатой. Выигрышем в ней могут быть только знания и эмоциональные переживания.

И то это не всегда случается.

Квалифицированный читатель готов потратить массу времени на исследования, готов он и к тому, что материал окажется негодным, закупленное оборудование окажется ненужным, и лаборатория проработает вхолостую — и тому подобное.

При этом квалифицированный читатель не требует от живой материи в книге-пробирке предсказуемого поведения и не ожидает того, что если он отдал деньги за реактивы, то получившееся вещество непременно приведёт его в восторг.

Именно поэтому я и сравниваю квалифицированное чтение с занятиями наукой.

Есть и прочие читатели, не обладающие этой квалификацией. Среди тех и других есть отъявленные мерзавцы и прекрасные люди. В конце концов, умение водить автомобиль ныне отнюдь не характеризует человека полностью — так и здесь.

Интереснее ситуация вовсе не оттого, что мы вновь открыли простую истину, что люди обладают разными навыками чтения.

Она интереснее оттого, что всё это происходит в момент, когда непосредственная реакция читателя записана в Сети и доступна всем. Ветер не уносит слова, они фиксируются в блогах и