поприще государственного охвата исполнилось шесть месяцев. В тот самый день он снял с себя замызганный кожух и надел черную дубленую шубу, присланную из деревни. И войдя твердой походкой в день нового летоисчисления в свой кабинет, он, как никогда, почувствовал прочность своего служебного положения.

Однообразные стены, длинные коридоры, вереницы спешивших куда-то людей уже не вызывали того любопытства, как это было, казалось, только вчера. Бумаги, перечитываемые им с прежним усердием, не вызывали каких-либо размышлений, — ибо туманность их содержания рассеялась и наступил какой-то ослепительный свет, сделавший и темные пятна прозрачными.

С нового года, по утрам, к квартире Егора Петровича подавали машину. Машина, стрекоча мотором, возбуждала любопытство Егора Петровича, ибо ее сложный механизм регулировался нажимом соответствующих рычагов, а этого простого способа он и не мог бы постигнуть.

Он не знал, что учрежденский аппарат есть лошадь, запряженная в автомобиль. Из автомобиля лошадью управлять каждый сумеет. И будь в управителях аппаратами люди, как шоферы у машин — разве долго бы проскакать пространство, отдаляющее от социализма?

Ни разу в жизни ему не пришла в голову подобная мысль. Когда он сидел в машине и несся по улице, — встречный ветер раздувал его широкую бороду, обжигая холодом лицо. Быстрая езда опьяняла его рассудок, и он чувствовал себя пребывающим на лоне большой государственной возвышенности.

«Вот бы мужики турчаниновские увидели», — думал он, придавая внешности горделивую осанку.

Егор Петрович часто с высоты птичьего полета рассматривал пройденный им жизненный путь. Его постоянные стремления были весьма узкого свойства: стоять крепко на своих ногах, с бережливой расчетливостью и хозяйственной выгодой.

«Чем был крепок наш бричкинский корень, давший много отростков?» — задавал он не один раз себе подобный вопрос и тут же находил соответствующий ответ:

«Бричкинский корень не выдернут потому, что в подпочвенность проникнут глубоко, и не впрямь, а извилинами».

Унаследовав от предков не только надворные постройки, живой и мертвый инвентарь, но и практическое мышление, Егор Петрович вступил в полосу личного хозяйствования прочной подошвой.

Соседи полагали, что Егор Петрович, прибыв с военной службы, откроет во вновь отстроенном каменном здании мелочную торговлю, как лицо, отвыкшее уже от крестьянского труда. Но они глубоко ошиблись: Егор Петрович не только не открыл торговли, но и осуждал торговый класс, некогда изгнанный Христом посредством бича из храма. На сей предмет у него с лавочником Филоном не раз происходил крупный разговор, доходящий иногда до драки.

— Христос твой был деспот, он дрался бичом, — хрипел тщедушный Филон под грузной тяжестью Егора Петровича.

Праздничными днями Егор Петрович ходил в церковь, нацепляя на грудь две начищенные до блеска бронзовые медали, полученные в честь каких-то воинских столетий.

Подходя к свечному ящику, он покупал несколько пятикопеечных свечей, опоясанных золотом, зажимал их между пальцами левой руки и, прижимая руку к груди, продирался вперед, беспрерывно крестясь, чтобы обратить на себя внимание людей.

Осенью Егор Петрович в вечернее время засел за грамоту, чтобы постигнуть простую арифметику.

Дабы не подозревали соседи, что столь умный человек, а не знает счета, он учился у своего тринадцатилетнего племянника, сына отделенного брата, окончившего сельскую школу. И чтобы мальчик не разболтал, Егор Петрович платил ему не за уроки, а за понедельное молчание: за первую неделю — гривенник, за вторую — пятиалтынный, доводя таким образом общую сумму платежей до одного рубля.

Мальчик добросовестно выполнял возложенные на него обязанности, хотя и полного вознаграждения за труды не получил: платеж Егор Петрович довел только до 45 копеек, да и то десять копеек выдал постом, когда мальчик говел, а Егор Петрович в то время был уже ктитором.

— Ты же вот сам теперь торгуешь в храме, — упрекал Егора Петровича лавочник Филон.

— Дурак, — отвечал Егор Петрович, — я не торговец, а носитель божественного благовония. А ты, болван, кудрон да воблу астраханскую продаешь.

Тщедушный Филон, продавший когда-то лошадь и корову и открывший мелочную торговлю с целью накопить денег, чтобы отправиться в землю Христофора Колумба, книжку о котором он прочитал в детстве, — боялся Егора Петровича и не высказывал мысли до конца.

— Мне что, — заискивая, говорил он, — мне бы только в Новый Свет добрести.

Но Новый Свет постепенно отдалялся от Филона: от непривычки к торговым делам он проживался и ежегодно добавлял к торговым оборотам денежные средства, полученные от сдачи душевых наделов земли.

Землю его снимал Егор Петрович за полцены и постоянно трунил:

— Что же, твою душевую землю — старую, стало быть, снимаю, а ты поезжай на новые плодородные земли.

— Сволочь, гадина! — кричал ему вслед Филон, получивши от него деньги.

— Что? — вопрошал Егор Петрович, останавливаясь в дверях, сдвигая брови.

— Ась? Я ничего, — понижал тон Филон из-за боязни быть избитым. — Я ничего. Я вот говорю, хорошо вам на подножных кормах-то.

— То есть как на подножных кормах? — вопрошал Егор Петрович, уже улыбаясь.

— А так-с, как скот-с: зимой стоит на кормах готовых, не работает и тощает, а летом на подножном корму, работает и жиреет…

«Прав, сукин сын! — думал Егор Петрович, уходя домой. — Подножные корма сытнее, даром, что рука человеческая не касается их: луговые угодия, лесная поросль, ковыльная степь — дар природы…»

Ктитором Егор Петрович пробыл только два с половиной года: подоспела русско-германская война, и он был мобилизован. Оставляя на жену хозяйство, к коему, в результате ктиторства, прибыло кое-что из живого и мертвого инвентаря, он давал жене строгий наказ:

— А ты, баба, веди хозяйство по-разумному: не гнушайся мелкими делами, коль крупных нет. Попадет что за бесценок — не упускай. Война много нужды людям принесет, и будут они метаться из стороны в сторону. Тут-то, в этой суете, и можно поживиться. А хороший человек и на войне не пропадет. Не бойся, я целым приду.

Егор Петрович, действительно, остался невредимым: пребывая, как и на действительной службе, в денщиках, он умело угождал офицеру, доставляя ему пропитание.

— Много ли барскому детенышу надобно, — говорил он льстиво офицеру, вынимая из походного ларца частицу курицы.

— А вот куриный пупочек — настоящая господская еда, — выдавал он порцию на другой день, питая таким образом офицера одной курицей несколько дней.

Офицер был занят своими мыслями — думал об окопах, в которые ему надо завтра идти, оставив походное имущество и денщика в обозе второго разряда. Он был беспомощен, а потому не был злым.

На войне Егор Петрович не пренебрег и мелкой торговлей: он торговал сахаром, то обменивая его на махорку, то на хлеб — в зависимости от выгоды, играл в карты и выигрывал шельмовством.

Об этом вспоминал