Меня он не знает: а может, я не достоин? Или другая есть неловкость…

Альбина нетерпеливо объяснила:

— У Патрика только одна неловкость: он немой. Иначе, конечно, прочел бы. Так слушайте же!

— Как… немой? Совсем?

— Как рыбка.

— От рождения?

— Ну или с возраста этой подружки вашей — какая разница? Итак, вы говорили, любовь — она как джунгли для вас? Вот поучитесь, как ведут себя мужчины в этих джунглях!

Полдень.

Любимая, вам еще спится?

Солнце в зените — веселый предлог

Свистнуть под окнами — и повиниться:

Я, мол, подснежников вам приволок.

Много! Чтоб в них окунуться могли вы!

Я их возами дарить вам готов,

Чтобы ваш смех раздавался счастливый,

Чтоб так и шли вы — дорогой цветов…

Это, между прочим, не только на словах было! Погодите, а как там дальше? Сейчас… «Чтоб так и шли вы дорогой цветов…» Забыла! Патрик, а если дальше я — своими словами… — ничего? Не страшно, я думаю? Черт, что ж там шло-то после «дороги цветов»? — Альбина в досаде щелкала пальчиками.

А дальше случилось невероятное! Следующую строфу — но не прежнюю, нет, а только что сочиненную! — прочел… немой Патрик. Слова произносились медленно, но очень внятно, в такт осторожным его шагам — он спускался по лестнице, с трудом отклеивая от перил руку и сильно смахивая на человека под гипнозом:

Ах, мне бы

понять вас

точнее и раньше,

Что не цветов

надо вам,

а плетей…

Что вы

себе нравитесь

в роли тиранши…

Что вам

удовольствие —

мучить людей…[33]

ПЕНАПЬЮ. Так это был розыгрыш — насчет немоты?

АЛЬБИНА. Я падаю, держите меня… Как это, почему? С детства же ни звука… и вдруг… Папа! Мама! Вот! Вот что такое настоящее чувство — понятно?! Нет… вот именно, что ничего не понятно… Люди! Врача!

И Альбина выбежала вон — собирать свидетелей, делиться своим потрясением…

— Пресвятая Дева… Это не сон? Я произнес эти стихи вслух? — спрашивал Патрик (сам он был ошарашен больше всех, конечно!).

— Говорите же еще, еще! Упражняйтесь! — поощрял и подхлестывал Пенапью. — Ну? Ваше имя?

— Патрик… — Чувствовалось, что он пробует слово на вкус и на вес. А может, еще и на цвет и на запах!

— Молодец. А мое — знаете?

— Пенапью. Симпатичное слово… птичье, да?

— На птичье я согласен! Мне раньше казалось, что оно больше с пивом связано… Так, прекрасно… А теперь спойте что-нибудь. Чтоб уж совсем убедиться. Сможете?

Патрик смущенно оглянулся — наверху сгрудились музыканты, они были взволнованы. Заговорили наперебой:

— Наши поздравления, господин Патрик!

— Сударь, это поразительно… Отчего это с вами?

— А правда, попытайтесь спеть, а? Свое что-нибудь!

— Только с вашей помощью, конечно… И не судите строго: я как пьяный сейчас… Почему именно сегодня, а? Никто не знает? Братцы, что хотите думайте обо мне, а я скажу: нравится мне мой новенький голос! Петь? Извольте! Ярмарочным зазывалой? Тоже могу! О небо… спасибо, но я не понимаю, за что… и почему именно сегодня, сейчас… Шатает меня, я сяду. Нет, встану все-таки. Начнем… не то я запла́чу, это будет глупо и неинтересно…

И бывший немой запел:

О чем я тут собрался напевать?

Про что моя последняя страница?

Трех лучших я хочу короновать…

Трем главным я желаю поклониться…

Какие бы настали холода.

Когда б не наши три великих чувства:

Любви, во-первых,

Во-вторых, стыда

И, в-третьих, наслажденья от искусства!

Безумие — страдать из-за принцесс.

Которые вас нежно убивают…

А все ж любовь — божественный процесс,

Сладчайший, и напрасным не бывает!

Одни лишь негодяи никогда

Сполна не отдаются этим чувствам —

Любви, во-первых,

Во-вторых, стыда

И, в-третьих, восхищения искусством!

Краснеть умеет только человек!

Не будь стыда и совести в помине,

Тогда бы покраснели воды рек

За нас, убитых нами же самими…

Но выстоят земные города

Благодаря волшебным этим чувствам —

Любви, во-первых,

Во-вторых, стыда

И, в-третьих, очищения искусством…

28

Канцлер был в теплом халате и ночном колпаке с кистью: как ни велика его сила воли, следовало лечь, отступить перед этим поганым насморком… Вот и шпион его держится поодаль, вздрагивает от каждого чиха, — это тот лысый лакей, которого мы считали слугой короля (и простаками были близорукими: во дворцах вообще все не так, как выглядит и кажется!).

— Итак, пенагонец — существо безобидное, говоришь… Но его связи… Да, так можешь ты ручаться, что куклы и в самом деле сожжены?

— Логика, мой повелитель, — отвечал лысый. — Девчонка и немой возились с ними у растопленной печки…

— Немой… Что ты знаешь о его логике? Хорошо, ступай, тебя и так слишком долго там нету. Логику предоставь мне — от тебя требуются только факты!

— Понял. Осмелюсь напомнить: дымоход вашего камина прочищали сегодня дважды… Вы довольны слышимостью?

— Проверю. Иди работай. А-а-апчхи!

Отпустив агента, Канцлер подошел к холодному камину, достал из-за решетки его слуховой рожок со шнуром, уползающим в дымоход. Услышать ему привелось концовку песни… Мог ли он вообразить, что пел ее тот, чей голос был незнаком никому, поскольку твердо считалось, что человек вовсе не имеет голоса?!

…Тоска, когда позорно предан дух,

Когда бароном сделавшийся боров

Фигуркой Прометея давит мух

И смеет звать паяцами актеров!

Я сам из тех паяцев, господа!

Идите к нам: мы возрождаем чувства —

Любви, во-первых,

Во-вторых, стыда

И, в-третьих, жажды вечного искусства…[34]

Слышимость была превосходная на сей раз, но… но тем хуже! Бледность Канцлера приобрела зеленоватый оттенок. Чихнув несколько раз кряду, он сбрасывает халат. Он должен быть там!

29

Итак, немой пел, а новые слушатели его — вошедшие минуту назад Крадус, Флора, Альбина и Оттилия, — похоже, онемели: им все казалось, что тут дразнящий фокус какой-то…

— Ну здравствуйте, собеседники! — приветствовал их бывший немой. — Полно, поверьте наконец глазам своим и ушам — и давайте общаться! Перед вами — известный говорун, способный перебалабонить всех… Милая королева, ну как, рады вы за меня?

— Я в восторге, Патрик… — Флора часто-часто хлопала ресницами. — Это счастье…

— Альбина, утром