вызывают слуг.

— Грязь! Грязь, грязь и грязь… — бормотала принцесса Альбина.

Явился дворецкий в марлевой повязке на лице.

— Что это вы… в наморднике? — поинтересовался у него Канцлер.

Разве когда-нибудь в прежние времена прозвучал бы такой ответ слуги? Да его тотчас отвезли бы в лечебницу для помешанных!

— Говорят, от вашей светлости грипп ползет… особенно какой-то вредный, — молвил дворецкий, не слишком смущаясь. — Нельзя мне его подцепить, у меня внуки…

— Так вот, милейший: хуже всех чувствует себя королева, только что покинувшая нас. Дворцовой страже — мой приказ: изолировать Ее Величество в личных ее покоях, установить карантин…

— Так сегодня мы же без всякой стражи, ваша светлость. Голенькие как бы. По приказу Его Величества гвардия гуляет, Удилак их увел…

— Что-о? — переспросил Канцлер. — Что-что?!

Пониманию мешала целая серия чихов: сперва три, потом еще четыре…

— Вы платочком бы заслонялись, ваша светлость… — брезгливо посоветовал старый дворецкий.

— Да у него не такой насморк, — опять не удержался Крадус. — У него — антилирический!

Оттилия не возразила, не поправила.

…Примерно в эти минуты Канцлеру впервые показалось, что это начало конца.

35

Не думайте, что освобождение артистов плюс приказ гвардейцам «гулять» в сумме дадут нам картину, напоминающую взятие Бастилии, — вовсе нет!

К счастью или к сожалению (вопрос по философии истории, не будем в него вдаваться), далека еще была Абидония от таких карнавалов свободы; она просто спала, когда из дворца высыпали весельчаки, которым еще надо было припоминать на ходу: что это такое — веселье, как оно делается, из чего?

Грохот кулаков в двери частного дома. Заметались в окнах люди, зажгли свечи, спрашивают «в чем дело?», но отпирать боятся.

— Веселиться пошли? — простодушно предлагают гвардейцы.

Или еще такими вопросами повергают в панику заспанных своих сограждан:

— Молодые есть?

— Тетка, где твои племянницы?

— Сударь, мочалки и клея не найдется? Наш капрал змея ладит бумажного…

Но чаще всего — тот первый вопрос, пугающий среди ночи даже молодых (а уж старых-то — почти до инсульта доводящий):

— Веселиться пойдешь?

Хозяину таверны, понятно, никак уже не отвертеться: он вынужден был открыть заведение, вопреки самым мрачным своим предчувствиям.

— Гиппократ! Разжигай плиту, сонная тетеря! Дорогие гости пожаловали! Мародеры… может, еще и платить не собираются…

Несколько весельчаков горланили песню о всеобщей путанице:

Жил в мужике богатый дом,

Пил хлеб, закусывал вином,

Стриг ножницы овечкой,

Доской рубанок он строгал,

В коня повозку запрягал,

Топил поленья печкой!

Он просыпался к вечерку,

Стегал кобылкой вожжи,

Из пирога он пек муку,

Из пива делал дрожжи![36]

…Глава семейства, белея глазами от ярости, тряс, как грушу, взрослую дочку в дверях:

— Веселиться? С ними? Да это же чума… Это пожар, тайфун и землетрясение вместе взятые! Ты меня похорони прежде, но я и оттуда, с того света, схвачу тебя за подол!

А для еще одной молоденькой абидонки гвардейцы держали на весу целый ковер под балконом: только ценой отчаянного прыжка могли они заполучить ее, минуя все запреты…

Старый шарманщик с попугаем не понимал, в чем дело: еще час назад все шли мимо лотерейного счастья, а теперь — налетели вдруг:

— Молодые люди! Почему вдруг такая вера моему попке?

— Странный вопрос, папаша… Он разве брешет у вас? Не выдает счастья?

— Выдает, выдает! — заторопился старик. — Самое безобманное. Лучшее в мире счастье!

…Сажал он в репе огород.

Воров поставил у ворот,

Чтоб под покровом мрака

Не влезла в дом собака!

В дело была пущена пиротехника: бумажный змей, и даже не один, превратили в комету; хвосты их искрили и пылали в хмурых абидонских небесах, обычно и на звезды-то скуповатых… Но в эту ночь у каждого четвертого имелся факел в руке! А вот и наши герои: на дворцовой площади Удилак подсадил в карету Марту; а еще за минуту до того она получила одномоментно красные цветы — от Пенапью и длинный бутерброд, кажется, с ветчиной — от Патрика. Бутерброд они с Желтоплюшем сразу порвали пополам.

По дороге Патрик отмечал: расшевеливаются абидонцы помаленьку… меньше угрюмых лиц, меньше заспанных…

— Вот вы на толпу смотрите, а я вижу вас четверых — и спасибо, мне и довольно, — сиял Пенапью, смущенно объясняясь в любви спутникам.

— А куда мы едем все-таки?

— Неизвестно. Удилак одно твердит: веселиться!

Где-то стравили двух петухов, сделали ставки — и вот взлетели над побоищем пух и перья! Всеобщий энтузиазм очень был выгоден ловкачам-карманникам: тренированные их пальцы освобождали некоторых болельщиков петушиного боя от их родимой собственности, от кошельков. А песня накручивала путаницу все гуще:

Подковой молот он ковал,

Огнем горнило раздувал

И, выпачкавшись в бане,

Купался в грязном жбане!

Он на ночь хлев пускал в коров,

Срывал деревья с груши,

В деревню лес возил из дров,

На лодке плыл по суше…[37]

Возле таверны кто-то привязывал куклу Поэта к стайке воздушных шаров, рвущихся в небо.

— Как, вы совсем его отпустите?

— Зачем? На веревочке…

— Смотря что за веревочка. Если длинная — почти свобода, считай! — сказано было под общий хохот.

Марселле дали бубен, и она вышла в круг для сольного танца. Кто знал за ней смелость такую и такие способности? Некий художник стал тут же набрасывать ее портрет. Ревниво следил за его углем принц Пенапью.

36

Дубовый зал. По пустынной части его бродила принцесса Альбина. Ей, как и всем начинающим думать, легче делать это вслух:

— Столько лет в меня был влюблен не кто-нибудь — принц… А мне внушали, что он убогий… и что приблудный какой-то, на птичьих правах… И как влюблен-то был! Надарил столько стихов… ими весь дворец можно обклеить, изнутри и снаружи! А я разве ценила?

Она подошла к Оттилии и стала загибать перед ее носом пальцы:

— Принц настоящий — раз! Говорит не хуже нас с вами, лучше даже — это два! Как поэта его и в Пенагонии уже знают — это три! В фехтовальном зале я его видела… это загляденье было — четыре! Так за что же вы отняли его у меня?.. Отняли нас друг у друга?!

— Замуж за Патрика собралась? За своего двоюродного братца? — фыркнула Оттилия.

— А что такое? Подумаешь! Принцесса Мухляндская вышла за своего кузена — и вроде не жалуется, и родила двойню!

— Тут нечего