Наутро Плацидия, заглянув в комнату спящего сына, с трудом сдержала вздох.

На следующий день Петр отправился в дун.

Юноша проехал мимо лагеря германцев, не обращая внимания на их любопытные взгляды, и подошел к лачуге у дальней стены крепости, где жил Тарквиний.

Старый пастух робко выглянул из хижины – после вчерашних событий все в Саруме узнали о странном поведении господского сына, мало ли что он еще учудит…

– Принеси мне языческого идола! – повелительно изрек Петр, кивая на стоящее рядом святилище Сулии.

Тарквиний неохотно вынес каменную фигурку.

– В Саруме больше не будут поклоняться языческим богам, – объявил Петр. – Дай сюда гнусного истукана, я его разобью.

Старик прижал фигурку к груди:

– Не отдам!

Петр, изумленный неповиновением старого пастуха, зловеще пригрозил:

– Отдашь, иначе тебе не поздоровится!

Тарквиний промолчал, не отрывая рук от груди. Глаза старика злобно сверкнули. Петр запоздало вспомнил, что пастух слывет колдуном, но сейчас это не испугало юношу.

– Что ж, ежели так, то я навсегда изгоняю тебя из Сарума. Забирай свои пожитки и ступай прочь! – холодно заявил он.

Тарквиний молча скрылся в хижине, чуть погодя вышел с котомкой на плече и направился по дороге к заброшенному поселению Сорбиодун в долине, а оттуда – к речному берегу. Старик отвязал лодку и поплыл вниз по течению. Когда лодка вышла на стремнину, он повернулся и пробормотал, поглаживая каменную фигурку:

– Я еще вернусь, Петр Портий, и она тоже вернется. Но твои христианские глаза нас больше не увидят.

За земляным валом дуна к небу тянулся дым: Петр поджег хижину пастуха и крохотное святилище.

Несколько часов спустя юноша приехал к Сулицене. Она, одетая в тонкое льняное платье, перехваченное поясом на талии, встретила Петра у порога. При виде милого большеглазого лица в юноше вспыхнуло желание.

Сулицена шагнула вперед, ожидая, что он спешится, однако Петр дрожащей рукой перехватил уздечку и замер.

Девушка удивленно разглядывала его тонзуру.

– Я уезжаю в Ирландию, – холодно заявил он и вкратце рассказал о своем обращении в христианство и об обете безбрачия.

– И теперь до конца жизни ты не разделишь ложе с женщиной? – недоверчиво спросила Сулицена.

Он кивнул.

Она звонко расхохоталась и презрительно посмотрела на него. Петр побагровел – то ли от смущения, то ли от гнева. Сулицена медленно протянула руку и, пристально глядя в глаза юноши, погладила его по бедру:

– Ну как, ничего не чувствуешь? Я тебе больше не нравлюсь?

– Нет, – твердо ответил он, с трудом сдерживая напряжение.

– Лжешь! – сердито воскликнула она.

Он снова вспыхнул от стыда и признался:

– Я все равно уезжаю.

– Чтоб тебя ирландцы прирезали! – злобно прошипела Сулицена и плюнула ему под ноги.

– А ты что будешь делать? – виновато спросил он.

– Найду себе мужчину вместо мальчишки, – ответила она. – Убирайся!

– Я тебе денег принес, – сказал Петр и бросил на землю небольшой кошель.

Сулицена молча подобрала деньги и отвернулась.

– Ради служения Господу… – начал Петр, пытаясь что-то объяснить.

– Ирландцам свои сказки расскажешь, – оборвала она его и вошла в дом.

Вечером спор с матерью продолжился.

Петр, охваченный религиозным рвением, собирался уничтожить все языческие изображения на вилле, включая мозаичный пол в столовой, но Плацидии удалось образумить сына.

– Когда вилла станет твоей, делай с ней что хочешь, а до тех пор терпи. Твоего отца-христианина мозаика не смущает: на ней изображены твари Господни и человек, венец Божьего творения.

Петр неохотно признал правоту матери и согласился не трогать мозаику, однако от своего намерения уехать в Ирландию не отказался, несмотря на мольбы и просьбы Плацидии.

– Твой долг – защищать наши владения, – напомнила она.

– Мой долг?! – вскричал Петр, гневно сверкая черными глазами. – Те, кто любит Господа, отрекаются от земных благ! Долг, о котором ты говоришь, не угоден Богу. Имущество презренно, служение Господу – вечно и нерушимо.

– Здесь, на вилле, прошла вся наша жизнь и жизнь наших предков, – негромко сказала Плацидия.

– Ну и что? Господь превыше этого.

– И тебе меня не жалко? Моя судьба тебя больше не волнует? – спросила она.

– Веруй в Господа, сим спасешься, – убежденно ответил он.

Плацидия понуро опустила голову и сглотнула слезы, понимая, что безразлична мужу и сыну.

И все же Плацидия не сдавалась, будто одиночество придавало ей силы.

Вот уже третий день Петр готовился к отъезду. Внезапно в комнату юноши вошел Нуминций в сопровождении восьмерых работников и почтительно, но настойчиво выпроводил его во двор, где Петра втолкнули в амбар и крепко заперли дверь на засов. Четверо мужчин встали на страже у дверей.

Плацидия, подойдя к амбару, объяснила сыну:

– Прости, но я не отпущу тебя из Сарума.

Петр и не предполагал, что мать способна на такой поступок.

– Ты решила держать меня в заточении? – возмутился он.

– Да, – спокойно ответила она.

Верный Нуминций во всем поддерживал госпожу, и работники его слушались. Петр грозил и упрашивал стражников, но из амбара его не выпускали, а Нуминций язвительно заметил:

– Как жаль, что среди Портиев нет достойных мужей, способных защитить мою госпожу. Ты ее единственный сын, а потому твое место – рядом с матерью.

Каждый вечер Плацидия приходила к амбару и пыталась отговорить сына от его затеи. В холодном и сыром амбаре гуляли сквозняки, но Петр не поддавался уговорам. Втайне и мать, и сын гадали, как долго протянется такое положение дел.

На пятый день после возвращения Петра из неудавшейся поездки к невесте из Каллевы примчал гонец на взмыленной лошади и принес весть, что вторжение саксов началось.

Саксы высадились на юго-восточном побережье и отправили несколько сот воинов на запад. Как только известие о вторжении достигло Сарума, Плацидия подошла к амбару и, распахнув дверь, объявила сыну:

– Ты свободен.

– Почему? – ошарашенно спросил он.

– Мы собираемся укрыться в дуне, там безопаснее, – объяснила она. – Не оставлять же тебя здесь. Если хочешь, отправляйся в Ирландию.

Нуминций и работники уже грузили оружие на телегу. Седые волосы Плацидии серебром сверкали в лучах солнца, на лбу и у глаз залегли глубокие морщины. Петр взволнованно посмотрел на мать, восторгаясь ее силой духа, и улыбнулся: