– Со мной Господь не говорит, – вздохнул юноша.

Мартин пристально посмотрел на него:

– А ты прислушайся. Иногда глас Божий тих.

До конца своей жизни Петр утверждал, что его обращение свершилось той же ночью. Перед рассветом юноше приснился сон.

Петр ехал верхом по взгорью, похожему на Сарумское. Вокруг паслись бесчисленные стада. Дорогу всаднику преградил белоснежный ягненок. «Петр, паси овец Моих», – изрек агнец и исчез. Чуть погодя над пустынными холмами снова прозвучало: «Паси овец Моих».

Петр вздрогнул, проснулся и снова погрузился в сон.

– А потом мне было еще одно видение, – взволнованно рассказал он наутро Мартину. – На этот раз я стоял у крепостных стен Венты, глядя на колонну Марка Аврелия. Черепичные крыши сияли в лучах солнца. Я только что расстался со своим школьным наставником и ехал домой, но за городскими стенами обернулся. По небу разлилось великое сияние, дома и крыши засверкали серебром и золотом, и откуда-то прогремел голос: «Град Мой небесный сложен не из камня и кирпича, но из духа Божественного, вечен он и нерушим. Оставь свои земные труды и заботы, Петр, и войди в град Божий». Я проснулся и понял, что делать дальше.

Мартин укоризненно посмотрел на юношу:

– Ежели ты действительно хочешь служить Господу, то должен научиться владеть собой. Ступай в один из галльских монастырей, поживи там пару лет, научись смирять свой порывистый нрав во славу Божию. Только после этого из тебя выйдет веропроповедник.

Петр вежливо поблагодарил монаха, однако, убежденный в истинности своего видения, оставил совет без внимания. Твердо решив, что услышал глас Божий, юноша с жаром принялся воображать бесчисленные героические деяния, которые ему предстояло совершить.

Вечером следующего дня старый Тарквиний, пригнавший стадо на луг в пойме реки, с изумлением увидел, как по берегу, в сопровождении десятка работников поместья, медленным шагом шествует Петр. Венчик черных кудрей обрамлял гладко выбритую макушку юноши. Пастух хотел было поздороваться, но Петр с отвращением поглядел на него и отвернулся. Тарквиний растерянно посмотрел ему вслед.

Тем временем Петр привел работников на поляну, где совершался тавроболий, и приказал разломать и сжечь деревянный помост, накрывавший яму, а саму яму закопать.

– Чтобы к ночи и следа не осталось! – велел он, а на мольбы старого пастуха презрительно ответил: – Ты служишь дьяволу, и скверна твоя будет уничтожена!

После этого юноша отправился домой.

Работники предупредили Нуминция о приезде Петра, и все на вилле с нетерпением ожидали его появления. У входа горели факелы.

Плацидия и Констанций вышли на порог.

– Может быть, богатая наследница пришлась ему по нраву, – буркнул Констанций.

Петр спешился и горячо обнял отца. Констанций удивленно разглядывал тонзуру сына.

– У меня прекрасные новости, – объявил юноша. – Я обратился в христианскую веру.

Констанций недоуменно заморгал.

– Я уничтожил поганое языческое святилище, очистил Сарум от скверны, – гордо продолжил Петр.

На глаза Констанция набежали слезы.

– Ах, сын мой! – воскликнул он. – Слава Богу!

Чуть погодя все собрались к ужину. Слуги внесли блюда жареной рыбы.

Плацидия, задумчиво глядя на сына, негромко осведомилась:

– Тебе понравилась Флавия?

Петр невозмутимо посмотрел на мать, улыбнулся и погладил обритую макушку:

– Флавия? Какое мне дело до Флавии?! Я принес клятву служить Господу нашему Иисусу Христу и принял обет безбрачия, поэтому встречаться с Флавией не стал.

Родители изумленно переглянулись.

– Через три дня я уезжаю в Ирландию, к Патрику, крестить язычников, – добавил Петр.

Петр Портий спорил с матерью не три дня, а все пять, выказывая при этом недюжинную силу воли и поразительное красноречие.

Констанций удрученно поник, услышав ошеломительное известие, Нуминций умоляюще глядел на Петра печальными серыми глазами, а Плацидия тем временем собиралась с мыслями. Она не питала никаких иллюзий относительно искренности намерений новообращенного христианина, однако, хорошо зная сына, настороженно отнеслась к его решению. Сначала она подробно расспросила Петра. Он рассказал ей о Мартине и о своих видениях.

– Скажи, Господь повелел тебе оставить Сарум язычникам на растерзание? – спросила она, внимательно выслушав сына. – Неужели ты покинешь родителей на произвол судьбы? Разве не сказано в Библии: «Чти отца твоего и матерь твою»?[11]

Понимая, что бесполезно подвергать сомнению истинность веры Петра, Плацидия мудро предложила истолковать его видения несколько иначе.

– Да, Господь повелел тебе пасти Его овец, но откуда ты знаешь, что под овцами подразумеваются ирландские язычники? Их и в Саруме предостаточно, – напомнила она. – Наше поместье тоже нуждается в защите.

Петр упрямо стоял на своем.

– Судьба Сарума в руце Божией, – заявил он. – Мы должны защищать град Господень, а не творение рук человеческих.

– Но ведь Господь не требовал от тебя безбрачия, – сказала Плацидия.

– Мои слабости мне ведомы, – ответил Петр. – Женщины отвлекут меня от Бога.

Разговор продолжался до рассвета. Плацидия отчаялась – все ее мольбы разбивались о непроницаемую, спокойную убежденность сына. «Ох, пусть даже женился бы он на Сулицене, наследниками бы обзавелся…» – с горечью думала она. Не важно, было его обращение результатом очередного юношеского порыва или истинным призванием, – если Петр уедет в Ирландию, то наверняка погибнет.

– Ты и впрямь уезжаешь через три дня? – со вздохом спросила Плацидия.

Петр решительно кивнул.

В беседу жены с сыном Констанций не вмешивался. Его весьма обрадовало обращение Петра в христианскую веру; кроме того, он сразу сообразил, что с отъездом сына станет полновластным владыкой Сарума и сможет изгнать из дуна проклятых германских наемников, – христианские владения должны защищать христиане, и Констанций всем покажет, как это делается. На радостях он напился и задремал.

Нуминций сидел молча, изредка моргая. Ближе к рассвету глаза его закрылись, и он уснул, где сидел.

Наконец все разошлись.

У себя в спальне Петр начал готовиться ко сну, причем делал это своеобразно.

Он скинул с кровати тюфяк и подушки, снял с нее деревянную решетку и уложил на каменный пол. Потом юноша разделся – под одеждой оказалась власяница, которую он выпросил у Мартина; жесткая шерсть нещадно колола нежную кожу, но Петр терпел. Он, дрожа от холода, улегся на дощатую решетку. Босые ноги заледенели, однако Петр, помня, что все великие христианские богословы умерщвляли плоть, терпел что было сил.