большинство моих соратников, мыслю будущую Россию такой, как того пожелает русский народ, пламенно веря в то, что народная мудрость вернет Россию, как и триста лет тому назад, на ее исторический путь. Ваше Императорское Высочество уже ныне, на чужбине, без участия русского народа предрешаете этот вопрос. При этих условиях я не вправе обещать Вашему Императорскому Высочеству то сотрудничество, которое Вам угодно было мне предложить. Долг каждого русского человека – принести посильную пользу России. Хочу верить, что, посвятив себя заботам о моих соратниках, временно променявших шашку на лопату и винтовку на плуг, я внесу посильную лепту в общее дело служения Родине».

Прямой ответ Главнокомандующего предрешил участь манифеста.

Но поднялась целая буря: на этот раз буря шла от низов, без участия представителей «организованного монархизма», которым пришлось молчать и обдумывать формулу перехода к очередным делам к тому времени, когда буря несколько уляжется.

Я лично был свидетелем разыгравшихся событий в частях, стоящих в В. Тырнове, в Болгарии.

Задолго до «манифеста» настроение стало приподнятым, особенно у стоявших там юнкеров Сергиевского Артиллерийского Училища. Все чего-то ждали. Наконец, разнеслась молва о появлении какого-то «манифеста» – и появилась в обращении телеграмма Великого Князя Кирилла Владимировича. Телеграмму в сотнях экземпляров перепечатывали на машинке. Убеждение в том, что начинается «новая эра», было настолько сильно, что большинству не приходило в голову, что на Высочайшую телеграмму можно ответить отказом. Юнкера чистили амуницию, готовили белые гимнастерки и передавали вполголоса, что назавтра будут приводить к присяге.

Назавтра появился ответ генерала Врангеля и, по странной случайности, номер «Нового Времени» с приведенной выше речью генерала Врангеля в Турском Бечее, где говорилось, что он скорее «сожжет» знамя, переданное ему Корниловым, чем позволит изменить начертанное на нем священное слово «Отечество». Впечатление было неожиданное. Юнкера сложили свои белые гимнастерки и уныло разбрелись по казарме. Один очень культурный полковник Генерального штаба сказал мне: «Я не понимаю, что там делается… После такого неприличного ответа совершенно неоспоримы обвинения в бонапартизме»… Другой не менее культурный офицер, имеющий большое отношение к прессе, сказал: «Я еще не видел такого примера, когда популярность человека могла так бесконечно упасть в течение одного дня».

В защиту позиции Главнокомандующего раздавались только единичные голоса[31].

* * *

Пока Высший Монархический Совет обдумывал сложившееся положение и готовился к предстоящему съезду, определилось вполне, что выступление Великого Князя Кирилла Владимировича было сделано без всякой подготовки. Теперь отовсюду получались сведения, что различными общественными организациями и отдельными лицами самых разнообразных лагерей выступление Великого Князя Кирилла Владимировича расценивается отрицательно.

Это проникало в эмигрантскую среду. Ответ генерала Врангеля учитывался уже не как проявление «бонапартизма», а как спасение армии от вовлечения в партийную борьбу. Сами монархисты из Высшего Монархического Совета черпали из этого ответа силы для работы над восстановлением почти разрушенного монархического фронта.

Опасность монархического развала была очень сильна: образовались «кирилловцы» и «николаевцы» (хотя Великий Князь Николай Николаевич не давал решительно никаких оснований для такой номенклатуры). Стычки между «кирилловцами» и «николаевцами» переходили в настоящее междоусобие.

В это время генерал Врангель впервые высказал свой взгляд на возможное «возглавление». В интервью с сотрудником «Нового Времени», данном 26 сентября 1922 г., на вопрос, как он относится к попыткам некоторых общественных кругов получить согласие Великого Князя Николая Николаевича на возглавление им национального движения, генерал Врангель ответил: «Я не раз заявлял, что если бы нашлось лицо, которому удалось бы объединить русских людей, я не колеблясь бы призвал армию пойти за ним. Я счастлив был бы сделать это, если бы этим лицом оказался Великий Князь Николай Николаевич, имя которого пользуется большим обаянием в войсках и к которому я питаю чувства самого глубокого уважения и преданности».

Это заявление должно было внести успокоение в офицерскую среду: обвинения в «бонапартизме» отпадали сами собою. Но это же заявление вызвало большой натиск со стороны «кирилловцев», натиск в двух направлениях: на Главнокомандующего и на Высший Монархический Совет. Один из ближайших политических советников Великого Князя Кирилла Владимировича, князь Голицын-Муравлин, опубликовал письмо в обычном для него церковно-славянском стиле, в котором «белое движение» сравнивал с Тушинской эпопеей, а вождей его – с «вредоносными захребетниками». Письмо вызвало такое сильное возмущение, что тот же князь Голицын-Муравлин поспешил объяснить это недоразумением и неправильным истолкованием его слов.

Что же касается Высшего Монархического Совета, то князь Голицын-Муравлин циркулярно разъяснил, что «Высший Монархический Совет является частным монархическим установлением. Оказав немалые услуги Русскому Делу, названный Совет ныне пережил срок своих полномочий, которые никогда и не достигали того уровня, при коем он мог бы считать себя источником властных распоряжений. Он не может поставить себя вне Основных Законов Российской Империи, и утерял бы последнюю точку опоры, если бы отказался от точного выполнения предуказаний 1-го Монархического Съезда».

С этим положением князя Голицына-Муравлина нельзя не согласиться.

Идея «возглавления» Великим Князем Николаем Николаевичем могла возникнуть только в порядке совершенно независимом как от династических вопросов, так и от узкопартийных монархических соображений: «возглавление» это могло мыслиться только, как попытка собрать, хотя бы на чужбине, общерусские национальные силы.

* * *

В письме на имя председателя Русского Комитета в Турции профессора И. П. Алексинского, 4 мая 1923 г., генерал Врангель говорил:

«Я пытался объединить вокруг армии русских людей, объединить во имя любви к родине, во имя ее освобождения. Став во главе объединения, армия сохранила бы свою политическую независимость, и впредь наша политика оставалась бы „политикой свободных рук“.

Трехлетние попытки мои оказались тщетными. Перед лицом врага русские люди не сумели найти общего языка. Одни боялись „диктатуры генералов“, другие – „бонапартизма“. Вокруг армии шла ожесточенная политическая борьба. Среди страданий и лишений, оставленные одними, преследуемые другими, люди искали выхода. И чем дальше, тем труднее становилась борьба, тем более одинокой оставалась армия.

Она одна сохранила единение вокруг общего развала и разобщения. Воспитанная в сознании, что в „единении сила“ и что „один за всех и все за одного“, она жадно ждала конца вредной распри.

С огромной надеждой встретила она намечаемое объединение вокруг своего бывшего Верховного Главнокомандующего, имя которого живо в сердцах его бывших соратников. Объединение вокруг Великого Князя казалось тем выходом, которого ждали все, сулило, быть может, скорый конец испытаниям.

В измученных душах скользнул луч надежды…

Значение обаяния имени Великого Князя я учитывал и ранее, но мне ясно представлялось, что Он сыграет роль в часы падения советской власти, что не связанный с белым движением, Он в решительный час явится тем,