– естественно, я имею в виду совсем и не только каллиграфию автора. В его же присутствии я бегло, насколько позволял его неровный почерк, прочитал обе сказки, посмотрел на его самодовольную и, как мне показалось даже, надменную физиономию и сказал примерно следующее, едва сдерживая закипающее негодование:

– Дорогой Николай Семёнович, – я выправил и напечатал две твои сказки, но ты даже не заметил, почему они совсем не похожи на оригиналы. Ты даже не подумал об этом и не сделал правильных выводов. А ты ведь считаешь себя писателем, а пишешь… Только по тайге ходят не по дорогам, а по их направлениям, по кочкам и через завалы бурелома. А писатель, как мне кажется, прежде всего должен уважать читателя, которого он ведёт по выстроенной своей дороге, на которой человек опасается поломать не только ноги, но и голову…

И вернул ему рукописи этих новых сказок со словами:

– Извини, но я не могу их за тебя писать наново. Это ведь всё равно, что за тебя родить твоего дитя. Просто невозможно это сделать…

До сих пор не уверен до конца, правильно ли я отфутболил его тогда. Он обиделся и ушёл. Вторично нам пришлось встретиться только в середине 90-х годов, когда я уже работал в Лучегорске – райцентре Пожарского района Приморья в местной газете «Победа». Он меня, по-видимому, уже и не помнил, а я ему не стал напоминать о наших первых встречах в Ольге. И снова мне пришлось редактировать его сказки и рассказы, даже одну из книжек, кажется, «Скала сокровищ». Но это уже был другой уровень – по-настоящему зрелого национального писателя. И мы с ним стали хорошими друзьями до конца его жизни…

Нет, всё-таки, наверное, правильно я тогда поступил…

4.

Итак, дома и на работе всё вроде бы наладилось, сложился хороший микроклимат в коллективе, в райкоме и райисполкоме ко мне относились довольно доброжелательно – можно было спокойно работать. Но тут подстерегла совсем иная проблема, причём совершенно неожиданно. Где-то на исходе зимы, в конце февраля или начале марта, от отца пришло письмо, в котором он сообщил, что врачи обнаружили у мамы язву желудка, и её положили в краевую больницу и начали готовить к операции. Это сообщение меня здорово встревожило, и я сразу же направился во Владивосток. Рейсовый теплоход должен был подойти дней через пять только, поэтому не стал его дожидаться и отправился впервые в жизни самолётом. Из района в то время регулярно летали в краевой центр «Аннушки» и «Дугласы», то бишь в нашей модификации Ли-2. Мне в этот раз пришлось лететь на 12-местном Ан-2. Аэродром находился в селе Серафимовка, что километрах в 30 от Ольги: чистое поле, очищенное от снега, взлётная полоса выстелена ажурными стальными листами, казавшимися таковыми от выбитых при штамповке узких недлинных отверстий. Тогда я совсем не заморачивался историей этой «авиагавани» районного масштаба, и только лет через 35, когда уже завершал практически журналистскую работу, опубликовал в газете «Победа» накануне Дня Победы большой очерк об одной приятной пожилой женщине, в юности оказавшейся на фронте. Тогда она в составе зенитного дивизиона, состоящего из девушек, точно, как в фильме «А зори здесь тихие», на счетверённой установке крупнокалиберных пулемётов защищала от фашистских бомбардировщиков мост через Волгу в городе Горький, сейчас снова это Нижний Новгород. Так вот, когда немцев отогнали от Волги до самой границы, этот девичий дивизион был переброшен на Дальний Восток – как раз в Серафимовку, где уже базировался полк советских истребителей. По её рассказам, во время скоротечной войны с Японией на этот аэродром даже пытались напасть японские штурмовики, но наши лётчики и девчата-зенитчицы отбили это нападение и даже один из японских самолётов сумели посадить на аэродром, и взяли в плен японца.

Но тогда я этого ещё не знал и с некоторой опаской влез в тесную пассажирскую кабину Ан-2. И правда, нас здорово тряхонуло над хитросплетением южных хребтов Сихотэ-Алиня, до которых, казалось, даже рукой можно было дотянуться. Однако, вопреки моим страхам, всё закончилось вполне благополучно.

В этот же день я нашёл маму в одной из палат краевой больницы. Она мне показалась довольно бодренькой, сидела на кровати и читала одну из книг из той части моей библиотеки, которую я оставил у родителей перед переездом. Не помню уже названия этого романа, рассказывавшего о жизни уссурийских казаков в первой четверти ХХ века, но мама начала читать эту толстую книгу ещё дома перед нашим отъездом и говорила мне как-то тогда, что будто о ней самой она написана. К моему стыду, сам я так и не успел прочесть этот роман, помню только, что настрочила его женщина, фамилию которой я тоже забыл. Одно утешало, что это я, а никто другой, научил маму читать книги.

Мама рассказала, что чувствует себя хорошо, и боли в желудке почти прекратились, что у неё всё необходимое есть и она ни в чём не нуждается. Попросила только купить хорошего коньяка: кто-то из соседей по палате ей сказал, что при лечении язвы желудка он хорошо помогает. Я пообещал, хотя и не очень верил этому якобы народному средству, но тоже слышал как-то раньше ещё, как один мужик хвастался, что вылечил свою язву желудка неразведённым спиртом, который закусывал только свиным салом.

Несколько успокоенный, я уже на следующий день отправился домой, но на этот раз уже теплоходом. При расставании с мамой даже забыл её спросить, не навещал ли брат или кто-нибудь из его семьи, которые жили совсем недалеко от Владивостока – в шахтёрском посёлке Тавричанка. Коньяка я маме так и не купил: ещё в конце прошлого года началась новая борьба с пьянством в нашей любимой стране, и этот всегда недешёвый благородный напиток надолго исчез с полок магазинов, даже не в каждом ресторане тогда можно было из-под полы и за большие деньги купить его. А, уезжая, подумать я даже не мог, что это была последняя моя встреча с мамой. Как же прав был замечательный поэт Асадов, который написал такие глубоко прочувствованные строки:

…С любимыми не расставайтесь!

И каждый раз на век прощайтесь,

Хотя уходите на миг…

Наверное, с той самой поры и запечатлелись в моей памяти эти такие удивительно проникновенные слова…

Через несколько недель после моего возвращения в Ольгу пришло от отца письмо, в котором он писал, что забрал маму домой: мол, сделали операцию, дело пошло на поправку, и её выписали. Это сообщение нас совсем успокоило, и я снова с головой