приехали мы: «Григорий Орджоникидзе» на обратном пути из Тернея во Владивосток снова зашёл через несколько дней в бухту Святой Ольги.

Итак, жизнь налаживалась, в бытовом обустройстве помогли и местные власти, и сами ольгинские жители, причём не только коренные работники редакции и типографии и соседи, доброжелательно принявшие нас, но и многие другие совершенно незнакомые нам люди, к которым приходилось порой обращаться по самым разным житейским вопросам. Всё-таки дружно жили в то наше время люди, особенно в таких отдалённых местах. Причём не взирая на какие-либо национальности. Одна у нас была объединяющая всех черта: мы были граждане Страны Советов! А это уже выше любой национальной индивидуальности. Притом для переезжающих в новые места работы по предложению вышестоящего руководства любого специалиста была в то время обеспечена довольно приличная социальная поддержка в виде так называемых подъёмных: по должностному окладу для переводимого главы семейства и по половине оклада – на каждого из остальных членов семьи. Последний раз я такое единовременное пособие получил в 1980 году, когда переехал в рабочий посёлок Лучегорск на севере Приморья – на самой границе с Хабаровским краем, когда уже работал собственным корреспондентом Приморской краевой партийной газеты «Красное знамя». А тут, в Ольге, всё это было в первый раз, поэтому мы так смело и приехали туда практически совсем налегке, потому что на эти самые подъёмные смогли прямо на месте приобрести всё необходимое из мебели и даже гардероба. Всё уладилось благополучно и у моих домочадцев: супругу сразу взяли на работу в районное статистическое управление, а Андрюшка без всяких хлопот и тоже сразу пошёл в детский сад.

Ну а я без промедления и как-то совсем органически включился в редакторскую работу, как будто всю жизнь только этим и занимался. Никогда не задумывался раньше, почему именно так легко в тот момент я вошёл в эту ответственную должность, и почему чуть ли не сразу моё редакторское слово в коллективе стало авторитетным для каждого работника редакции и типографии. Только сейчас вот, когда пишу эти строки, меня вдруг осенило: а ведь всё, говоря словами Шерлока Холмса, «элементарно, Ватсон»! Оказывается, я на интуитивном уровне, будто само собой, выбрал единственно верную линию поведения по отношению к подчинённым, сложившуюся в простую формулу из трёх коротких слов: «Делай! как! я!» И в самом деле, никогда и никому, ни при каких обстоятельствах я не произносил эту формулу вслух, но, уверен, она и без того совершенно чётко читалась в моих профессиональных делах, поведении, в отношении к людям. Да, два года, проведённых в редакции лесозаводской газеты «Знамя труда», действительно оказались для меня просто замечательной школой во всех отношениях, профессиональных и просто человеческих. К этому времени у меня уже не было незнакомых зон и тем в работе как редакции районной газеты, так и типографии при ней, и я невольно, даже сам того не замечая, демонстрировал, видно, все эти свои подспудные знания публично и в процессе работы. Кроме того, я много и быстро писал, причём практически во всех мыслимых газетных жанрах, от простой заметки до очерка и фельетона или аналитической статьи. И всё это давалось легко, излагалась любая тема доходчиво и образно, языком, приближённым к нормальному разговорному, соответственно избранному жанру. Был я тогда молод, память была надёжная, и у меня уже выработалась собственная манера разговора с людьми, о которых было намерение написать материал. Не было тогда у нас магнитофонов, как сейчас, а всего лишь блокнот, карандаш. И – память. Потому что ведь всё равно не успеешь записать всё, что говорит собеседник, если не владеешь стенографией. Да к тому же, если всё будешь стараться записать за собеседником, то наверняка что-то пропустишь из его слов, так как ты отвлекаешься на запись, а он продолжает говорить. А если он прерывается, заметив, что что-то пишу в блокноте, то невольно рвётся нить беседы, и по этой причине разговор может просто затянуться на большее время. В таких случаях приходилось больше полагаться только на память, а записывать для экономии времени и сохранения нити беседы только имена-фамилии, даты, конкретные цифры и при этом обязательно показывать эти свои записи собеседнику в конце разговора, чтобы избежать ошибок или каких-нибудь неточностей. Так я и работал до той поры, пока не появились у нас портативные магнитофоны. А случилось это эпохальное событие только на самом исходе ХХ столетия. Вот так-то…

Как-то незаметно я вообще вошёл во вкус редакторской профессии, и она мне всё больше нравилась. Мои материалы, например, и раньше, ещё в Лесозаводске, никто не редактировал – с той самой поры, как только я вышел из-под опеки Худолея после упомянутого мною выше скандала с ним. А тут я уже сам правил материалы работников редакции, планировал и контролировал работу сотрудников. И был я тут довольно строгим редактором, не терпящим пустозвонства, неряшливости, засушивания языка подготовленных к публикации текстов, не говоря уже о неточностях, ошибках, тем более о грубейшей безграмотности. Кредо моё было таким: уж если ты нарёк себя журналистом-профессионалом, то и писать должен на соответствующем уровне. Простить все перечисленные выше огрехи и помочь выправить косноязычие текста можно только не профессионалу, простому рабочему или служащему, даже чиновнику любого ранга, но штатному работнику такое совершенно недопустимо по определению. И здесь уж я никому не давал поблажек. Требования такие дисциплинировали сотрудников должным образом, понуждали их более внимательно относиться к раскрытию темы и особенно к языку изложения.

Где-то в середине зимы к нам в редакцию пришёл начинающий, как объяснили мне коллеги, удэгейский писатель Николай Семёнович Дункай. Жил он в то время в одном из сёл в долине реки Аввакумовки, в Новониколаевке или в Михайловке – не помню уже, среди близких ему по национальности сородичей тазов, в очередной раз женившись на местной аборигенке, вроде бы даже учительствовал там. Был он тогда совсем ещё молод, но довольно амбициозен. Принёс он для публикации одну из своих сказок. Прочитав её, я пришёл к выводу, что ему не откажешь в способностях фантазирования и элементах образного мышления. Но всё это было изложено самым неудобоваримым языковым стилем. И всё же я взял эту сказку, её терпеливо выправил и опубликовал в газете за подписью этого незнакомого мне ещё тогда национального писателя. А через неделю он прислал по почте ещё одну свою сказку и в таком же тяжеловесном исполнении. И её я привёл в божеский вид и напечатал в очередном номере. В третий раз он принёс лично мне сразу две длинные сказки, также безобразно написанные