«Если я еще не написала отцу с просьбой простить мои так называемые прегрешения, – рассуждала княгиня 26 января 1766 г., – то… лишь потому, что боялась потерять уважение и его, и моих любимых братьев… Поскольку отец считает, что я нахожусь в нужде и мне необходимо прибегнуть к чьей-либо помощи или просить о благодеянии, то представьте, как будут восприняты мои неожиданно предпринятые шаги»{599}. Дашкова была очень горда.

Только уехав за границу, она решится написать отцу. «Сделайте мне сию несказанную милость, уведомив меня… что я не лишена вашей отеческой милости»{600}. Постепенно батюшка смягчится. Время лечит. Еще до отъезда княгиня восстановила формальные отношения с тетей и дядей. В ноябре 1766 г. бывший канцлер сообщал племяннику: «Княгиня Дашкова… проформа была у нас с визитою»{601}. А ведь совсем недавно тетка Анна Карловна писала Семену в Берлин, что «отрекла ее от своего дому» за «беспутное поведение»{602}.

В 1766 г. уже все жили в Москве: и уволенный от службы бывший канцлер, и вернувшийся из-за границы Семен, и сестра Елизавета. Последняя в феврале 1765 г. вышла замуж за 44-летнего статского советника А.И. Полянского – человека «достойного и тихого», с которым, по словам Семена, «несчастлива не будет». До увольнения из армии Полянский служил секунд-майором в лейб-Кирасирском полку, которым еще недавно командовал князь Дашков. Значит, был известен семье: по традиции старшие офицеры посещали дом командира. «Романовне» приискали мужа в своем кругу. И хотя наша героиня ничего не говорит о Полянском, она должна была его хорошо знать.

Теперь «молодые» собирались в столицу[34]. «Сестра еще не уехала, – докладывала княгиня Александру. – …Боясь повредить ее делам, я не осмеливаюсь бывать у нее, так что только она меня навещает». Эти слова показывают, что Дашкова считала себя не просто опальной, а поднадзорной. Свидания с ней могли дурно сказаться на близких. Княгиню раздражало такое положение, она даже советовала брату не приезжать из Гааги в Россию. «Не одобряю Ваше желание, – писала она в мае 1766 г. – Имея какой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, т. к. здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы и переваривается господином Паниным… Маска сброшена… никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются»{603}. Обратим внимание: теперь Никита Иванович поминался скептически, даже со злостью. Вскоре мы поймем причину недовольства молодой женщины.

Несмотря на ее уговоры, старший из братьев Воронцовых явился домой – его карьера пока складывалась успешно – и сразу принялся всех мирить. Отдадим Александру Романовичу должное – он нашел лучший способ сплотить клан – отстаивание семейных финансовых интересов.

15 февраля 1767 г. в Москве умер отставной канцлер Михаил Илларионович Воронцов. Ему исполнилось всего 53 года, но по тем временам это была уже старость. Пережив батюшку всего на два года, в феврале 1769-го скончалась Анна Михайловна Строганова. Начиная с 1764 г. она пыталась развестись с мужем. Барон Строганов упрекал ее в неверности и подал императрице челобитную о расторжении брака. О том же просил и отец-канцлер. Адюльтер был публичным. На рогоносца сочиняли остроты. Анна Михайловна разъехалась с супругом и жила в доме родителей. Строгая канцлерша считала, что дочери следует уклоняться от светских развлечений. «Маман сказала мне не танцевать, – жаловалась баронесса в письме общему утешителю брату Александру. – Но я считаю, что не должна отказываться от единственного удовольствия, которое мне остается»{604}.

Вскоре Анной Михайловной пленился ветреный Панин. «Хотя граф Панин и обличен всей полнотой министерской власти, – доносил в Лондон в апреле 1766 г. Дж. Маккартни, – …я сильно опасаюсь, как бы не утратил он части своего влияния. Вот уже несколько месяцев пребывает он в страстной любви к дочери великого канцлера Воронцова, графине Строгановой, необыкновенной красавице, женщине замечательного ума, воспитанной всеми благами цивилизации и вояжами в чужие края. Она уже год как разъехалась с мужем по причине некоторых галантных приключений, в коих не умела отказать себе, и кои отнюдь не одобрялись супругом ее… Страсть графа Панина непомерно пылкая, а сама дама и ее родственники всеми силами стараются не дать оной гаснуть»{605}.

Благополучное расторжение брака было выгодно всем сторонам. Строганов планировал жениться вторично. Воронцовы – женить Панина на Анне Михайловне и тем укрепить свои позиции. Но императрица оказывалась перед неприятной перспективой соединения усилий двух враждебных кланов, которые уже давно искали сближения. Поэтому она не стала вмешиваться в дело о разводе – достаточно было одного слова государыни – и пустила процесс законным путем через Синод. Там разбирательство несказанно затянулось.

Так и не дождавшись решения, Анна Михайловна скончалась. Теперь встал вопрос о приданом покойной, на которое Строганов, по мнению Воронцовых, не имел права. Для обоснования этого постулата Александр привлек сестру Екатерину. Он хотел, чтобы та участвовала в семейных делах не только потому, что доверял ее хозяйской сметке, но и потому, что это сблизило бы поссорившуюся родню. В своем «Мнении» молодой дипломат перечислял имущество, вернувшееся к Воронцовым: заводы, финляндское имение, дома в Петергофе и Москве, драгоценности, платья, мебель, кружева, часы, книги и эстампы. Екатерина Романовна рассуждала в особой записке, что кузина, «живучи и умерши в доме матери своей, все тут и оставила»{606}.