верстаке, и на полу, и на полках – деревянные сапожные колодки, напоминающие отрубленные человеческие ноги разных размеров. Я со страхом смотрю на эти «ноги», а сапожник объявляет матери, что туфли отца ещё не готовы, но обязательно будут готовы, как он всегда говорит, «к завтрему». Потом он кивает на меня головой и спрашивает:

– Скажите, а этот мальчик вам очень нужен? Продайте-ка его мне. Я хорошо заплачу за него.

– Не могу, – говорит мать, – он мне самой нужен.

– Для чего вам? Вы себе где-нибудь другого достанете. Я вам за него двадцать рублей дам.

Я вижу, как он хитро подмигивает матери одним глазом, явно стараясь склонить её на свою сторону. Я с плачем цепляюсь за юбку матери.

– Ну, глупый, дядя ведь шутит! – успокаивает меня мать. – Разве я тебя отдам кому-нибудь?

– Хе-хе-хе! – сипло смеётся, прищурив глаза, сапожник.

Он, видно, рад, что напугал меня, а мне противны и его лицо, и голос, и его сиплый дурацкий смех. Я успокаиваюсь лишь после того, как мы выходим на улицу из его пропахшей всевозможными запахами мастерской.

Наконец мы у тёти Лизы, где я чувствую себя в полной безопасности. Мне нравится ходить в гости к тёте Лизе, потому что она очень весёлая и красивая. У неё гордая, лебединая шея; щёки с ярким, свежим румянцем, будто она только что пришла с мороза; глаза синие, загадочные; брови чёрные, бархатистые, почему-то каждый раз хочется погладить их пальцем; губы, как спелая вишня, всегда смеются; волосы тёмные с длинными локонами, мне как раз почему-то такие нравятся. Платье на ней всегда какое-нибудь яркое, с цветочками, которые я люблю разглядывать. Детей у неё нет, поэтому она безумно любит, когда я прихожу к ней с мамой (сама сказала), и всегда угощает меня конфетами.

В доме, где она живёт со своим мужем, то есть с дядей Витей, много разных интересных вещей, но мне больше всего нравятся два фарфоровых китайчонка, которые сидят рядом на полочке и неустанно кивают головками. Как только мы приходим, я сейчас же пристраиваюсь к китайчонкам, толкаю их в лоб, чтоб они начали кланяться, и смотрю на них, смотрю без устали.

– Он сказал, что ты очень красивая, – говорит мать тёте Лизе. Это она про меня. – Недавно у нас был разговор о тебе, – смеётся мама.

Тётя Лиза начинает хохотать, словно безумная, но меня не обижает этот смех. Это правда – я на самом деле сказал, что она красивая, и не нахожу в этом ничего скверного.

– А разве твоя мама некрасивая? – спрашивает меня тётя Лиза.

– Как так? – удивляюсь я. – Моя мама тоже красивая.

– А кто из нас красивее?

– Не знаю.

– Нет, ты скажи, не хитри.

Она садится на диван рядом с мамой, чтоб я мог получше сравнить их. Я старательно вглядываюсь в их лица, но разве можно сравнить с кем-нибудь мою несравненную мамочку! Красота её не такая яркая, как красота тёти Лизы, но зато она вся для меня бесконечно родная и милая. Я мог бы сказать, что если тётя Лиза – алая роза, то моя мамочка – белая лилия, но в то время это сравнение не приходит мне в голову, и я говорю:

– Вы обе очень красивые.

Это вызывает у тёти Лизы бурю восторга. Она хватает меня на руки и начинает целовать. Я же изо всех сил стараюсь вырваться из её объятий. Вот уж чего терпеть не могу, так это поцелуев! Другое дело, конечно, если целует мама. Её поцелуи обладают чудесной успокаивающей, умиротворяющей и даже болеутоляющей силой. Даже если болит голова, то голова может перестать болеть.

Муж тёти Лизы, дядя Витя, – тоже хороший человек. Он очень спокойный, никогда не дурачится, как тётя Лиза, разговаривает со мной как с равным и всегда мастерит для меня из бузины, которая растёт у них во дворе под окном, свистки. Пока мы с ним возимся с очередным свистком, мама и тётя Лиза беседуют о чём-то своём. Тётя Лиза то и дело фыркает от смеха и украдкой поглядывает на меня, но я не обращаю на это внимания.

Наконец свисток сделан, и мы собираемся уходить.

– А ты зачем одеваешься? – спрашивает тётя Лиза, увидев, что я хочу надеть пальто. Её красивые бархатные брови ползут кверху. – Ты останешься жить у нас.

– А мама? – спрашиваю я испуганно.

– Мама пойдёт домой.

– Я хочу с мамой.

– Зачем тебе мама? Ты уже большой. Теперь я буду тебя кормить, одевать.

– Нет, я не хочу без мамы!

– Ну, мама будет приходить к нам по воскресеньям. Иногда мы с тобой будем приходить в гости к маме.

Отняв у меня пальто, она вешает его высоко на вешалку, где я не могу достать.

– Отдай! – реву я.

– Нет, нет! Я с мамой уже договорилась. Ты теперь будешь мой.

Она снова хочет схватить меня на руки, но я изо всех сил отбиваюсь от неё руками и ногами и плюю ей прямо на платье.

– Фу, какой гадкий! – говорит тётя Лиза. – Не приду к тебе в гости.

Одевшись и выйдя на улицу, я долго шагаю в угрюмом молчании и только сильней сжимаю руку матери, словно боюсь потерять её.

– Какая злая! – бормочу в возмущении я.

– Вот и глупый! – усмехается мать. – Тётя пошутила, а ты плюёшься, как верблюд, фу!

– А зачем ты хотела меня отдать?

– Да никто не хотел и брать-то тебя! Шуток не понимаешь!

«Что это за шутки такие? – мучительно ломаю голову я. – Один говорит: “отпилю голову”, другой: “продайте мальчика», третья просто хочет забрать навсегда, и всё это говорится, только чтоб посмотреть, поверю я или нет. Если не поверю, то, значит, глуп ещё и надо мной можно смеяться».

Мне, однако ж, не нравится, когда меня считают глупым, и я стараюсь каждый раз догадаться, правду говорят или просто для смеха. Всё же я ещё слишком доверчив и всегда попадаю впросак.

Вот мы и дома. Вечер. Отец приходит с работы. В руках у него бумажный фунтик. Я с радостью бегу навстречу:

– Что принёс, папка?

– Гвозди жареные, сынок, маленькие и большие.

– Вот хорошо! Мне больших, – с радостью говорю я и, запустив в пакет руку, вытаскиваю горсть обыкновенных железных гвоздей.

Все смеются, видя моё недоумение, а я прячусь за шкаф и не хочу вылезать оттуда.

– Знаешь, ты кто? Ты осёл, – сообщает мне мой старший брат, который уже ходит в школу и поэтому считает себя очень умным. – Разве ты не знаешь, что гвозди железные? Их не едят, а забивают в стену.

Ещё бы я