– Как вы можете! Вы нападаете на людей тогда, когда они наиболее уязвимы – в дороге, в пути, когда они как дети беззащитны! Вы отнимаете все – как вы не понимаете? Вы даже надежду на то, что возможна спокойная жизнь, отнимаете! Вы думаете, что человек срывается с места, чтобы куда-то ехать – ни есть нормально, ни спать, на подводах трястись, – от хорошей жизни? От нужды все! Копейка – для своей жизни, для жизни детей, семьи. – А вы эту жизнь воруете, и для чего? Чтобы пропить, прокутить, истоптать в пьяном угаре и выбросить! Что значат эти серьги для вас? Ничего! И для меня – ничего, а для тех, у кого вы их отняли? – Она швырнула серьги ему на кровать и, нисколько не опасаясь последствий своих действий, развернулась на каблуках и прошествовала в свою каморку.

Вслед ей донеслось задумчиво сказанное:

– Да, ты моралистка…

После этого выпада Гильду оставили в покое.

Конечно, она в их глазах не заслуживала уважения, такое отношение к жизни было им чуждо, ни один из них не мог понять, для чего ждать и тратить время жизни на достижение желаемого, если его можно просто отнять у ближнего. Но вера, которая светилась в ее глазах, когда она отстаивала свои убеждения, заставляла задуматься о ее непоколебимости и отступить.

Годы шли, и потихоньку взгляды на жизнь у девушки претерпевали изменения. Нет, она по-прежнему считала, что действия Груця и его дружков недопустимы, и ничем подобным сама заниматься не собиралась, но только сейчас уже она понимала, что судить их не ей. Что у нее нет на это никакого права.

Перестав стараться сделать Гильду своей сообщницей, заезжающие как минимум пару раз в месяц ребята в один прекрасный день рассмотрели в ней женское начало. Девушка была молода и миловидна, а голубые глаза ее порой светились такой небывалой лаской и нежностью, что у представителей противоположного пола начинало ныть сердце.

Ни одному из них она явно не симпатизировала, ни одного не выделяла, и поэтому каждый считал, что именно у него шанс по-прежнему есть, и неплохой. Их забавлял ее гордо вздернутый нос и поджатые губы, способность открыто рассмеяться и сочувствовать чужой боли. Потихоньку оказалось, что все из банды Груця были в нее чуть-чуть влюблены.

Возможно, потому что Гильда разительно отличалась от всех знакомых им особей женского пола.

– Нет, ну она странная, – говорили о ней одни, когда в разговоре упоминалось имя Гильды.

– Точно, точно – не такая, как все, – поддакивали остальные.

И каждый при этом надеялся, что эта особенная девушка выберет когда-нибудь именно его.

Хлеб был вынут из печи и остывал, накрытый полотенцем. Его дух разносился вокруг, проникая во все уголки постоялого двора. Он дразнил постояльцев, отгоняя их сон и приглашая в этот ранний час к завтраку.

В «Чистом поле» все было заведено просто. На столах Гильда расставляла тарелки с хлебом, нарезанным сыром, плошки со сваренным осенью в огромном количестве сливовым вареньем и мочеными яблоками и по количеству постояльцев выставляла тарелки поменьше, с яичницей.

Ребята Груця съедали все подчистую. Оставалось загадкой, где в их поджарых телах помещается все количество поглощенной еды. Иногда в голову Гильды закрадывалось подозрение, что они вообще нигде не едят, кроме «Чистого поля».

Вот и сейчас они не успели сесть, как стол оказался практически пустым. Словно над ним пронесся смерч.

– Крайт, давай так – мы платим еще два рыманских банкнота и пересаживаемся вон за тот стол! – Патлатый указал на соседний стол, сервированный для других постояльцев. – За ним никто не сидит все равно. А тут не стол, а свинарник – мы тут сидеть отказываемся! – Он резким движением сгреб все пустые тарелки, оставляя их в непосредственной опасности на краю стола.

Крайт стоял в сторонке, переминаясь с ноги на ногу, не в силах стереть с лица идиотскую услужливую улыбку. Он никак не мог решить, подскочить ему, чтобы спасти посуду, или продолжать стоять на безопасном расстоянии.

– Как же, как же, – бормотал он. – Все как господину Груцю угодно будет…

– Господину Груцю? А мы что, не люди? – буянили остальные.

– Ну как же, я бы не посмел при господине Груце так о его друзьях отзываться, – продолжал мямлить Крайт. Он с надеждой глянул на упоминаемого Груця, чтобы понять, что делать – пересаживать или нет. Платил-то за все причуды бандитов именно он.

– Очень интересно. А без господина Груця ты про нас как отзываешься – а, папаша Крайт? – подмигивая остальным, куражился Рылец, прикидываясь серьезно оскорбленным и злым.

Остальные постояльцы, по одному спускавшиеся к завтраку, с опаской поглядывали на новых шумных соседей. Многие изменяли своим привычкам и пересаживались из-за облюбованных столов на другие, подальше.

В разгар перепалки подошла Гильда. Она деловито сгребла в пустую миску всю грязную посуду и быстро протерла стол.

– Кто тут говорил про два рыманских банкнота? – спросила она, внимательно посмотрев в глаза каждому из сидящих за столом.

Услышав эти слова, Патлатый как-то сразу сник. Он сел обратно на скамью, между двумя своими друзьями, и вперил глаза в стол. Чтобы накормить Патлатого, никто доставать свои два банкнота не спешил, а свои деньги водились у него крайне редко.

Груць хохотнул и, облокотившись, глянул через стол на своего подельника:

– Мне тут тоже послышалось что-то подобное или я ошибся?

Патлатый постарался вжаться в спинку скамьи так, чтобы плечи сидящих по обе стороны мужчин скрыли его от взгляда главаря. Сам Патлатый мог бы сейчас надавать Крайту оплеух за нерасторопность и заставить сделать то, что ему требовалось, но при Груце он старался себя вести по-человечески, соблюдая правила игры, принятые в обществе. Среди этих людей почему-то не было принято отнимать друг у друга еду, вещи и женщин вот так, в открытую. Груць учил, что надо затаиться и ждать момента, что надо делать все тихо и незаметно. Груць называл это – «красивая работа». К слову сказать, Патлатый вырос среди тех, у кого правила игры были совсем иные, и теперь ему приходилось переучиваться. Это до сих пор давалось с трудом, и он часто забывался. Патлатый был плохим учеником.

Дагир спустился со второго этажа больше для того, чтобы посмотреть, что там за гвалт, чем для того, чтобы подкрепиться. Вверенная его заботам госпожа все еще спала, и возникший шум мог помешать ее покою. Вот он и решил узнать, что к чему.

Харадцу достаточно было бросить беглый взгляд на столовую залу, чтобы понять, кто из присутствующих в ней людей что из себя представляет. Вон там двое сидят – это гонцы с вестями, у них белые руки, привыкшие работать с бумагой и пером. За другими столами группами сидят возницы, все из разных краев, что видно по одежде, и держат путь в разные стороны. Особняком сидит путешественник – может, купец, ищущий новые рынки, может, ученый государственный муж, а может, вообще – шпион. Веселая шумная компания занимает стол вдоль окон у выхода. Колоритные молодые люди – несомненно воры.