– Почему же ты теперь не с нами? Мамочка! Оставайся здесь!

Они сами не понимали, что доводят меня до слез. Я ласково погладила их волосы, поцеловала в висок сначала одну, потом другую.

– Видите, у меня на пальце два бриллианта? Один камешек это Вероника, другой – Изабелла. Вы всегда со мной. И теперь, мои милые, скажите, где Филипп?

Все так же ласкаясь ко мне, приглядываясь к бриллиантам, они путано рассказали мне, что Филипп живет теперь на втором этаже и что у него теперь новая нянька.

– Завтра Рождество, – сказала я, пытаясь справиться с собой и добиваясь, чтобы голос звучал весело и ровно. – Я привезла вам подарки. Они из Ренна.

– Наверное, мамы потому и не было, – благоразумно рассудила Вероника. – Ты ездила за подарками, правда, мама?

– Глупая! – перебила ее Изабелла. – Ренн совсем близко, и оттуда быстро возвращаются.

– Ну, хватит, хватит, Бель! – остановила я ее. – Не называй Веронику глупой. Браниться девочкам не к лицу. Вы должны быть особенно дружны теперь, когда все так изменилось.

Изабелла сделала гримасу, из которой трудно было понять, что она думает по поводу моих слов.

Подарков действительно было много: две куклы с полным гардеробом, золотые сережки, коробки шоколадных конфет – разумеется, для каждой девочки разные, ибо я помнила их соперничество. Заботясь о том, все ли есть у моих дочек, я купила несколько платьев, наборы лент и чулочков, панталончиков и корсажиков. Отдельно я положила коробки с подарками для Филиппа, и близняшки обещали мне, что все это передадут брату. Потом мы уселись прямо на полу и открыли одну из коробок с конфетами.

– Ну-ка, птички, откройте свои клювики, – сказала я весело.

Они разевали рот, как галчата, и я кормила их конфетами, угощая по очереди то Веронику, то Изабеллу, приговаривала что-то, загадывала загадки и в награду за правильный ответ одаривала поцелуем.

Именно во время всего этого дверь отворилась, и я увидела Александра.

На фоне темного коридора, в проеме двери, его силуэт казался особенно высоким и мрачным. Внутри у меня все похолодело. Я поднялась с колен, а вслед за мной, почувствовав, что что-то не так, поднялись и девочки.

– К нам пришла мама, – осмелилась пискнуть Вероника.

– Пожалуйста, не прогоняйте ее, – прошептала Изабелла, бледная от испуга.

Как она догадались, что он захочет прогнать меня? Я не задумывалась над этим, но вот страха, так откровенно написанного на лице дочери, не могла вынести. Я наклонилась, торопливо поцеловала их обеих, прошептав:

– Ступайте в постель, мои ангелочки. Вы должны уснуть, и я обязательно приду к вам во сне.

– Правда?

Они не очень-то верили мне, но, потоптавшись на месте, побрели к своим кроватям, то и дело оглядываясь. Я вскинула голову и смело поглядела на герцога. Александр, доселе не сказавший ни одного слова, произнес:

– Спокойной ночи.

С этими словами он посторонился, ожидая, пока я выйду, и закрыл дверь.

Сердце у меня сжималось. Смогу ли я все это вынести? Казалось, только-только звучали вокруг меня голоса моих близняшек, и вот я снова не знаю, когда увижу дочерей в следующий раз. Александр стоял у лестницы и смотрел как бы мимо меня. Боль от разлуки с детьми так задела меня, что я резко бросила:

– Нам надо поговорить.

– О чем?

– О моих дочерях. Я намерена забрать их.

– Вы их не заберете.

Наступило молчание. Я прижала руку к груди, пытаясь умерить бешеный стук сердца. Мне трудно было даже дышать.

– Я должна их видеть хотя бы изредка, поймите это, сударь.

– Все будет так, как решил я, и нынешнего промаха прислуга больше не допустит.

Я прошептала с истинной мукой в голосе:

– Вы понимаете, что это бесчеловечно, чудовищно? Вы просто убиваете меня!

Он ответил с таким презрением, что я похолодела:

– А с чего вы взяли, что заслуживаете иной участи?

Я чувствовала, как злые слезы закипают у меня на глазах. Ни капли любви я не ощущала сейчас к Александру и ни капли сожаления по поводу того, что мы расстались, – только злость и возмущение. Я пылала желанием бросить ему в лицо все те негативные чувства, что обуревали меня, сказать ему, что он поступает несправедливо и необдуманно. Но я хорошо понимала, что исход дела зависит от него, и не хотела обострять ситуацию. Да что там говорить, я готова была забыть о себе и на коленях умолять его.

– Вы сами видели, – прошептала я едва слышно, – они любят меня и хотят, чтобы я осталась… Вы же не монстр… Подумайте! За что наказывать детей? Я понимаю, что вы ко мне чувствуете, но как можно их приносить в жертву своей ненависти?

– Вы воображаете, что я вас ненавижу? Черт возьми, какое самомнение.

Мне вдруг пришло в голову, что все это уже было. Когда-то, более одиннадцати лет назад, на Мартинике. Тогда я так же умоляла своего отца. Ему мои слова казались нелепыми и смешными. Вероятно, сейчас мне стоило прекратить унижаться и начать говорить твердо и требовательно. Но что поделаешь: одна мысль о том, что я на долгое время буду лишена возможности видеть своих дочек, слушать их голоса, смеяться вместе с ними, лишала меня твердости, заставляла трепетать. И поэтому я сделала еще одну попытку.

– Сударь, но будьте же справедливы. Близняшки – они ведь больше мои, чем ваши. То, как вы с ними поступаете, вообще необъяснимо. Я прошу вас…

– Довольно, – прервал он меня. – Боже праведный, как мне все это надоело.

Я беспомощно умолкла, и слезы дрожали у меня на ресницах. Он сделал шаг мне навстречу; лицо у него было искажено, у твердо сжатых губ появились белые черточки.

– Послушайте, я сейчас заговорю о другом… Вы стоите здесь и даже не подозреваете, как мне отвратительно говорить с вами. Черт побери, да ни одна женщина не была мне так отвратительна! Вы шлюха, глупая и сентиментальная шлюха! Ничего отвратительнее и быть не может! Вы думаете, такой особе, как вы, я отдам детей, чья судьба мне доверена? Да вы с ума сошли. Для вас же будет безопаснее, если вы уберетесь и не появитесь здесь больше никогда. Лейте свои слезы где угодно, только не здесь, и свои причитания адресуйте кому угодно, только не мне. Это единственный ответ, который я могу вам дать.

Он говорил спокойно, ну, может быть, лишь несколько ноток гнева прорвалось в его тоне. Я слушала его, потрясенная до глубины души. Больше всего меня поразило даже не то, что он говорил, а его тон. Если бы он кричал и бранился, это еще можно было бы вынести, как-то понять, оправдать гневом. Но он был спокоен. Он, стало быть, говорил сознательно. И такое негодование охватило меня, что я не могла больше сдерживаться. Я чувствовала, что он несправедлив, что он приписывает мне больше вины, чем следует.