Жилой площади катастрофически не хватало – ее занимали не только диваны и детские кроватки, но и книжные шкафы – ведь граждане очень любили читать. К тому же ни о какой ипотеке, позволяющей купить квартиру в частную собственность, тогда и речи быть не могло.

Александр Солженицын вспоминает о своем посещении квартиры Бориса Можаева и его жены в Рязани в 1962 году: «Трехкомнатная квартира вся пуста, свежепокрашена, как ее закончили, и почти никакой мебели и признака постоянного жилья. Борис Андреевич и Мильда Эмильевна объяснили, что кое-как ютятся в Москве на разных квартирах, не могут получить общей. (Еще спустя время рассказал Б. А., что секретарь рязанского обкома Гришин, желая удержать в области такого писателя, первоклассного знатока сельского хозяйства, дал ему эту квартиру.) Но жить в Рязани им долго не пришлось. Удался Можаевым в Москве какой-то головоломный квартирный обмен, поселились они в малоустроенном старом доме на Балчуге. Был я раза два у них там в мои короткие навещанья Москвы»{433}. Рязань – не Москва, но объединяло эти несоразмерные города и то, что вопрос о квартире писателю мог решить фактический глава города – первый секретарь горкома или обкома. Так было заведено. Можаев еще долго мог бы стоять «на очереди», если бы ему в виде исключения не дали квартиру.

Примечательно, что о московском жилье Можаева Солженицын пишет кратко: «малоустроенное», а все потому, что Александр Исаевич нередко и сам существовал в подобных же условиях. Вероятно, они не слишком его удивили. А вот прозаик (и актер!) Валерий Сергеевич Золотухин рот раскрыл от того, что «увидел своими зенками»: это превзошло все его ожидания. «Мы сидели на коммунальной кухне, – свидетельствует Золотухин, – среди веревок с пеленками, колясками (у него трое детей). Куча до потолка газет, банок, склянок, ведер с мусором, книг, холодильника, кухонных всяких нужностей. Это же помещение служит ему, когда он бывает дома, и кабинетом. Когда мы вошли, на одном из столиков, среди посуды стояла машинка, лежала чистая бумага на газетах и стило писателя: “Вы извините, ребята, я не могу вас повести в комнаты, там малыши спят, а то разбудим”. Мы прихватили с собой “старку”, Б. А. подал грибков собственного запаса, откупорил банку немецких сосисок и, выпив, стали разговаривать о жизни, в основном, о земле, о крестьянстве, о Кузькине…»{434}

Сидя на кухне, вмиг превратившейся из писательского кабинета в то, чем ей и положено было быть, Борис Андреевич Можаев поведал гостям о своих мытарствах с повестью «Живой». В 1966 году ее напечатали в «Новом мире» № 7 под редакционным заглавием «Из жизни Фёдора Кузькина». Номер с «Живым» читатели буквально смели с прилавков «Союзпечати», брали на одну ночь у подписчиков. Живым оказался не только слог автора, но и главный персонаж – не выдуманный, настрадавшийся в колхозных оковах несчастный российский крестьянин Фёдор Кузькин. Критик Юрий Фёдорович Карякин поставил повесть в один ряд с «Одним днём Ивана Денисовича»: «Кузькин – родной, единоутробный, кровный брат Ивана Денисовича. И обоим жить навсегда. Сначала казалось открытием, а потом превратилось в суесловие выражение – “Мы – дети Двадцатого съезда”… Для многих из моего поколения, для людей, разбуженных Двадцатым съездом, истинно духовным прозрением были “Один день…” Солженицына и “Живой” Можаева. Вот чьими детьми хотелось бы стать»{435}.

Можаев рассказывал, что в ожидании публикации «Живой» лежал в редакционном портфеле полтора года, Твардовский обнадежил его: «Трифоныч просил меня никому не давать читать, даже друзьям… “А то перепечатают, разойдется в списках и для нашего читателя будет потерян… А сколько он пролежит, это пусть вас не беспокоит… Денег мы вам дадим, сколько нужно… и как только в политике просвет отыщем, сразу пустим”. И я, правда, никому не давал читать, никто не знал. Трифоныч просил переделать конец, иначе, говорит, сам Бог только поможет, я отказываюсь…»{436} Бог и вправду помог: журнал с повестью вышел, и Юрий Любимов сразу схватился за нее, задумав инсценировать «комедию» в своем Театре на Таганке, что и удалось сделать в 1968 году. Спектакль запретили.

А пока Можаев и Золотухин (сыгравший Кузькина) выпивали на кухоньке писателя, закусывая немецкими колбасными изделиями. Борис Андреевич говорил о том, что из писателей своего поколения очень ценит Солженицына: «Великий писатель… некоторые места в романе написаны с блестками гениальности». Высокого мнения он был о Василии Белове и «Юрке» Казакове. Но главным для него все же оказался Лев Толстой: «Это бог… надо всеми… Но для меня еще к тому же его философия – моя религия». Золотухину даже стало стыдно: «Он много говорил о Толстом, а кругом летают мухи коммунальные и от них громадные тени. Вот как живет замечательный русский писатель… Пишет на кухне. А мы… стараемся оборудовать кабинет, устроить жилье, условия т. е. для творчества, удобствами вызываем вдохновение… покупаем чернила, бумагу… машинку, весь подобный инвентарь и только одного не хватает, одного не знаем, где купить талант, страсть…»{437}

В приведенном примере повседневной жизни Борис Можаев как советский писатель предстает (пока еще) именно в тех условиях, в которых существовали все остальные граждане. И понятие «писательская кухня» означает именно то место, где готовят еду. В СССР для того, чтобы дождаться квартиры в обычной очереди, требовался если уж не талант, то, по крайней мере, способности (очередь была двух видов: райисполкомовская и ведомственная). Дефицит жилья порождал привилегии, были они и для творческих людей: члены Союза писателей имели право на дополнительные квадратные метры жилой площади.

Привилегия эта появилась еще в 1930-е годы, когда Центральный исполнительный комитет СССР и Совнарком СССР приняли постановление № 1363 от 7 июля 1933 года «Об улучшении жилищных условий писателей». Из него следовало, что для «наиболее плодотворной литературной деятельности» члены Союза советских писателей СССР приравнивались «в отношении жилищных прав к научным работникам». А потому литераторы получили право «на дополнительную отдельную комнату для занятия сверх занимаемой ими по общей норме площади, а при отсутствии отдельной комнаты – на дополнительную площадь размером не менее 20 кв. метров». А в советское время ведь как было – однажды принятое решение действовало до тех пор, пока его не отменят. И неудивительно, что подзаконные акты той эпохи не утратили своей силы до сегодняшнего дня (но только не в отношении писателей – союз-то их развалился, как и общесоюзный Литфонд).

20 лишних метров для кабинета. Разве плохо? А если в семье два писателя – муж да жена? Тогда умножаем «литературные метры» на два. А само выражение «литературный метр», согласитесь, очень забавно, поменяй в нем одну букву и получится совсем иное по смыслу – «литературный мэтр». А уж мэтру в коммуналке жить не