Опять все рассмеялись. Генерал повернулся к Рохвицу.

— Видите ли, мой милый, даже немецкий генерал не может быть пророком. Но он знает свою задачу и свою цель. Как развернутся события, военные и прочие, — это чересчур смелый вопрос, на него только один человек может ответить, и это фюрер… Если же вас интересует мое личное мнение, то я с удовольствием отвечу вам. Сопротивление русских систематически сламывается и подавляется. Возможно, что, заняв Москву и Ленинград, мы выждем зиму и тогда полюбопытствуем, склонны ли господа большевики, которые к тому времени откатятся, вероятно, за Урал, принять наши условия. Если да, мы еще посмотрим, подумаем, если же нет, то мы их потесним немного дальше на восток, а там, по мне, пусть хоть до скончания века и остаются.

Офицеры ржали от удовольствия. Рохвиц тоже улыбался этому пренебрежительно-удалому тону генерала. Какая уверенность, какая вера в собственные силы в генеральских словах! Как все это просто и логично!..

Но Рохвиц хотел задать еще несколько вопросов.

— Господин генерал полагает, если я правильно понял, что большевизм незачем вырывать с корнем, что наша цель лишь одна — вновь присоединить европейскую часть России к странам западной культуры?

— Ого! — воскликнул генерал и повернулся к своим офицерам. — Вы слышите, как он хочет меня поймать? Ха-ха-ха! Нет, мой милый, это вовсе не так. Разумеется, большевизм мы ликвидируем. Но я полагаю, что японцам, нашим друзьям и союзникам по другую сторону глобуса, мы тоже должны дать изрядный ломоть. Большевистская система рухнет и ликвидируется сама собой, что, я бы сказал, неизбежно. Нам это не столь важно, как русский хлеб, русская нефть, русский уголь, русская руда. Немецкие специалисты и немецкие землевладельцы извлекут из этой страны все, что нам необходимо, чтобы осуществить, если разрешите так выразиться, автаркию в немецкой Европе и тем самым сделать ее неодолимой. Да, вот как мне представляется ход событий. Так, а теперь, господа, я полагаю, нам нужно вернуться к текущим делам.

Генерал кивнул Рохвицу, показывая, что беседа окончена, направился к дверям, которые распахнул перед ним ординарец, и вышел на улицу.

Рохвиц был очень доволен беседой. Мысленно он уже рисовал себе, как распишет и драматически подаст интервью, полученное им на широкой дороге наступления.

По шоссе непрерывным потоком двигались на восток воинские соединения. Грузовики, набитые солдатами, проносились один за другим, поднимая тучи пыли. Пехотинцы, шагавшие под палящим солнцем, глотали эту пыль. Когда генерал и офицеры подходили к своим машинам, по дороге грозно громыхали танки. Командиры танков, стоя в открытых люках, отдавали честь генералу. Пехотинцы приветственно махали руками. Раздавались возгласы: «Держись левей! Танки!» Солдаты, обливаясь потом, шли с непокрытыми головами, каски висели на ремешках под подбородком. Проходя мимо генерала, они пели:

…Мой милый мушкетер, прощай,

Дай поцелую я тебя,

Маруську ты не забывай, —

Польское дитя!

Когда ж уйти я захотел,

Заплакала она навзрыд…

Рохвиц стоял у дороги, любуясь молодыми воинами. Что за парни! Какое настроение! Пусть только фюрер кинет клич, весь мир завоюют!

— Ну, как вы? Поедете с нами? — крикнул Рохвицу один из офицеров, усаживаясь в машину.

Рохвиц живо вскочил в офицерскую машину. Автомобиль генерала уже отъехал.

IV

Грустна и ненастна в Москве эта переходная пора, когда лето уже миновало, а зима еще не наступила. Москвичи замазывают щели в оконных рамах и протапливают печи, пробуя их исправность, ибо наступают месяцы, когда тепло нужней куска хлеба.

В этом году москвичей одолевали куда более тяжкие заботы, чем обычная подготовка к зиме. Армии фашистской Германии безостановочно продвигались вперед, все ближе и ближе подходя к столице. Опустошительная война разливалась по России, как огромный лесной или степной пожар. Она прошла по Украине и Прибалтике, уничтожая и испепеляя все на своем пути, и уже приближалась к Ленинграду и Москве.

Над городом то и дело выли сирены, возвещавшие тревогу. Зенитные орудия грохотали. И под градом бомб, падающих на город, проводилась эвакуация жителей Москвы, главным образом женщин и детей.

В один из этих тревожных, насыщенных страхом сентябрьских дней Вальтер Брентен встретил на улице Горького Альфонса Шмергеля.

Они не виделись со времени своего пребывания в Крыму. На Шмергеле уже было драповое пальто и теплая шапка, из-под которой выбивались его густые волосы. Он как будто только и ждал Вальтера, чтобы излить перед ним свое раздражение и разочарование; едва пожав Вальтеру руку и поздоровавшись, он тотчас же заговорил:

— Я многого ждал, но только не этого. Тут, как тебе, вероятно, известно… И я спрашиваю тебя, разве так и должно быть?.. Конец! Конец, помяни мое слово… Бутылки с горючим против фашистских танков, ну что это, скажи на милость?.. Почему уж не дубинки?.. Пустая фраза, что правое дело обязательно победит… Что значит «обязательно»? Какая же это реальная политика, когда… Самое неправедное дело победит, если за ним стоит мощная военная техника… Где, скажи, пожалуйста, наши танки? Наши красные соколы? Наши непобедимые… Где? Где? Где?..

Вальтер всегда считал Шмергеля не только беспокойным интеллигентом, брюзгой, а и глубоким пессимистом, ипохондриком с больным желудком. Он многое прощал Шмергелю, но теперь поведение этого неврастеника показалось ему безответственным и опасным. Тем не менее он сдержался. И, как решительно ни возражал Шмергелю, все же он говорил с ним, как с больным:

— Возможно, что сегодня мы еще не обладаем более мощной техникой, чем фашисты. Но это значит, что каждому из нас и всем вместе нужно напрячь все силы, чтобы завтра обладать ею.

— Завтра! Завтра! Война идет сегодня. Должен тебе сказать, что… — Альфонс Шмергель запнулся, задумался: он, по-видимому, не только забыл, что хотел сказать, но и все последующие мысли растерял. Безнадежно махнув рукой, он сказал: — Все кончено!.. Развеялось, как сон!

— Так возьми да повесься на первом суку! — прикрикнул на него Вальтер. — Не понимаешь разве, что ты своим пессимизмом льешь воду на фашистскую мельницу? Что ты, хочешь того или нет, сеешь панику?

Не прощаясь, Вальтер круто повернулся и пошел своей дорогой.

Альфонс Шмергель долго еще стоял, глядя вслед Вальтеру. Он чувствовал себя пристыженным, но не переубежденным. И вдруг он чуть не бегом, точно подгоняемый злыми духами, помчался в противоположную сторону.

И Айна, мужественно несшая все невзгоды и, наперекор бомбам, наперекор всем трудностям, не пропускавшая ни одного занятия в институте, порою падала духом. Стоя после первого воздушного налета на крыше гостиницы, она молча смотрела на зарево пожаров, вспыхнувших на окраинах города, и слезы градом катились