Маршрут и задача были обер-лейтенанту известны. Необходимо не только подавлять всякое сопротивление врага, но и крутыми мерами предупреждать любое нападение там, где есть основания опасаться.

С небольшой возвышенности обер-лейтенант оглянулся на оставшееся позади шоссе, где непрерывной чередой двигались соединения самых различных родов войск, вторгшихся в Россию. Танковые колонны обгоняли пехоту, окутывая ее густыми тучами пыли, — вот уже больше месяца здесь стояла нестерпимая жара. Отряды мотоциклистов с грохотом катились по зеленым полям в поисках рассеявшегося врага. Над широкой равниной, до самого горизонта, поднимались столбы дыма; повсюду в городах и селах шли бои, застигнутая врасплох страна была зажата в тиски.

Все враги фюрера и его рейха — в Норвегии и в Африке, в Дюнкерке и на острове Крит, — думал обер-лейтенант, тоже повержены в прах; Европа стала германской частью света… Теперь очередь за Россией, а значит, и Азией… Но чтобы одолеть внешнего врага, надо было сперва расправиться с внутренним, и кто не желал капитулировать, того убирали с дороги… Францу Тенне вспомнился отец, жестянщик Альфонс Тенне, социалист. Упрям он был, несговорчив, за что и поплатился. Рейх Адольфа Гитлера перешагнул через него…

В тот самый день, когда заключенный Альфонс Тенне повесился в своей камере, сын его, труппфюрер Франц Тенне, был произведен в штурмфюреры.

«Кто хочет добиться многого, тот должен быть тверд! Мягкотелость — сестра слабости!» — сообщая ему приказ о производстве, сказал штандартенфюрер. Быть твердым!..

Обер-лейтенант Франц Тенне объяснил своим солдатам, какой следует держаться тактики.

— Надо сеять ужас среди населения, держать его в страхе — это самое главное. Лучше убить сто невинных, чем оставить в живых одного виновного. Тем самым мы не только собственную жизнь сохраним, но и скорее окончим войну.

— По сути дела, стало быть, каждый собственную шкуру защищает, — сказал кто-то из солдат.

— Правильно, — подтвердил Тенне. — В этом походе против большевиков еще больше, чем в прежних войнах, оправдываются слова: если хочешь жить, убивай!

— Верно! И еще так говорят: самая жестокая война — самая человечная, ибо она сокращает сроки войны.

Недалеко от Бреста, на подступах к которому шли сражения, Тенне со своим ударным отрядом вошел в деревню, расположенную у широкого шоссе. Очевидно, недавно тут прошли танковые части: дорога была разворочена гусеничными лентами. Крестьянские дома по левую и правую сторону длинной деревенской улицы казались вымершими. Нигде ни души, только стайки гусей и уток вперевалку шли к маленькому прудику.

— Захватим парочку, а? — крикнул кто-то из солдат.

— А ты понесешь их? — спросил другой.

— Не-ет, вот поесть — поем!

— Господин обер-лейтенант, есть у нас время общипать несколько штук?

— Думаю, нет. Впрочем, этого никогда нельзя знать.

— Тогда давай! Так и быть, одного гусака я понесу.

Короткая очередь. Вспугнутые птицы, громко гогоча и неистово хлопая крыльями, разбежались в разные стороны. Четыре гуся лежали убитые, пятый, корчась, бил крыльями об землю.

В это мгновенье из белой мазанки вышел старик. Не говоря ни слова, не выдав своих чувств ни единым движением, он посмотрел на солдат и, когда те направились к нему, тотчас же скрылся в доме.

— Берегись! — крикнул Тенне. — Этот тип вполне может открыть стрельбу.

— Он-то уж стрелять не будет, — сказал верзила Алоис Вейндль и выстрелил из ракетного пистолета в соломенную крышу. Дым и огонь поднялись над соломой. Высоко взметнулись языки пламени, и через несколько минут вся крыша горела, как свеча.

Тем временем несколько солдат навесили гусей на поясные ремни. Отряд двинулся дальше по деревенской улице.

— Этого мы проучили, — сказал Тенне. — Поглядим, как он один справится с пожаром.

— Господин обер-лейтенант, надо бы, по-моему, посмотреть, что там делается в домах, — предложил Алоис Вейндль. — Хозяева, верно, побоялись выйти.

— Вечером мы должны присоединиться к нашей роте. Для карательных экспедиций у нас нет времени, — ответил Тенне.

Внезапно за спинами их раздались выстрелы; стреляли, казалось, из нескольких пулеметов сразу.

— Слушай команду! — крикнул Тенне. — Ложись!

— А что я говорил, господин лейтенант?

— Фельдфебель Гертиг! Со вторым взводом зайти в деревню справа! Все дома обыскать и поджечь!.. Марш!..

Обер-лейтенант Тенне повернулся и первым побежал назад к деревне. Он добрался до крайнего дома. Опять стояла глубокая тишина, выстрелы прекратились. Пожилая крестьянка, дородная женщина с широким румяным лицом, встретила обер-лейтенанта на пороге.

Он выстрелил на ходу. Женщина, не издав стона, упала.

Тенне и его солдаты переступили через тело убитой и ворвались в дом.

II

Все это произошло в воскресенье. Когда грузовик с отрядом трудовой повинности прибыл под вечер в деревню, на ее улицах догорали последние балки и под пеплом еще тлело пламя. Трудообязанных это нисколько не занимало: им было приказано в кратчайший срок похоронить убитых. В эти знойные летние дни непогребенные тела убитых представляли опасность для проходивших войск.

По дороге маленький Генрих Эрмлер спросил начальника отряда, куда они, собственно, едут.

— Заткнись! — Начальнику самому было невесело. — Глядите лучше в оба, чтобы вам пули в зад не всадили.

А потом, когда выехали из лесу, отряд увидел на длинной пологой возвышенности сожженную деревню. По обе стороны дороги, до темной полосы леса вдали, расстилались широкие поля спелой ржи и цветущего рапса.

— Стой! — скомандовал начальник отряда.

Водитель машины затормозил. Начальник приказал своему помощнику Низелю:

— Здесь, у дороги, выкопать яму… Лучше всего на рапсовом поле. Возьми себе в помощь четырех человек.

Низель крикнул:

— Пегель, Гризбах, Хардекопф и Майер-первый, вперед!

Названные соскочили с машины. Товарищи подали им лопаты.

— Приятное воскресное развлечение, — пробормотал Пегель, белокурый парень из Фрисландии.

Грузовик с остальными трудообязанными поехал дальше, туда, где утром этого дня еще стояла деревня.

— Примерно пять метров в квадрате! — скомандовал Низель, девятнадцатилетний юноша, сын судьи из Билефельда. Он начал изучать юриспруденцию, но хотел быть не судьей, как отец, а адвокатом. Даже в форме трудообязанного он выделялся среди своих товарищей холеной внешностью и продолговатым узким лицом. Он стоял на рапсовом поле и наблюдал за работой своих четырех подчиненных. Те врезались лопатами в сухую землю, и на первых пучках рапса, отброшенных в сторону, быстро вырастали холмики пахотной земли.

«Пять метров в квадрате, — думал Герберт Хардекопф, орудуя лопатой. — Настоящая братская могила… За деревню шел, верно, жаркий бой».

Его воротило от этой работы. Кто они? Могильщики? Неужели всю войну они только этим и будут заниматься? Тогда уж лучше попроситься в действующую армию. Но Герберт знал: ему не следует обращать на себя внимание — в его документах есть пометка. Он стиснул зубы и копал, копал.

— Быстрее! Поворачивайся! — покрикивал Низель. — Вон уже подвозят первую партию.

Водителю не удалось провести машину через придорожную канаву, и он