– Нравится ― не то слово, мой светлый. ― Мастер все не двигался, он запрокинул к голубому своду голову и, казалось, окаменел. ― Совсем. А то, что ее выступающий корпус ― барельеф, а остальное ― рисунок… Идо… это новаторство, и она гениально создана, гениально. Я бы не сумел.

Осмелев, Идо сам подошел к нему, едва поборол желание тронуть за подбородок и обратить родное лицо к себе. Праматерью он гордился, она многого ему стоила, но…

– А прочее? ― прошептал он. ― Скажите… скажи… ты недоволен чем-нибудь?

Мастер наконец очнулся, посмотрел Идо в лицо, и брови его на миг сдвинулись. Мог ли он все-таки заметить змею, испуганную, голодную? Или просто недоволен был, что его отвлекли от созерцания? Гадая об этом, Идо покачнулся. Он едва стоял. Только сейчас бессонная ночь, полная лихорадочных доработок, с силой ударила по нему. Но он упрямо ждал. Была лишь одна вещь, способная вдохнуть в него силы.

– Прекрасно, ― медленно заговорил Мастер, и лицо его разгладилось. ― Величественно. Двойственно. Да… ― Он потер подбородок и поднял голову еще раз, точно подводя какую-то черту. ― Здесь все так. Так, как и должно быть, Идо… спасибо тебе.

Эти слова. Снова. Словно призрак шепнул их, словно призрак дохнул в лицо жаром. Мастер говорил что-то еще о композиции и перспективе, жестами обводил колонны и элементы фресок, всплескивал руками. А Идо слушал, глядел, и прямо на его глазах стены покрывала серо-черная гниль. Как должно быть. Как. Должно. Как. Должно. Она ползла по ним, съедала, изничтожала образ за образом, шепча: «Плоско, заурядно, каждый бы так сделал…» Она ширилась, не касалась только простертых рук и лика светлой Праматери.

– Идо?.. ― Элеорд взял его за плечи, посмотрел в лицо, заметив наконец: что-то не так. ― Боги… ― Пальцы сжались. ― Так. Тебе нужно отдохнуть. Я велю кому-нибудь из подмастерьев проводить тебя домой, ты выпьешь вина и приляжешь, ладно?

Идо в него всмотрелся. Глаза светились любовью, почти так же, как глаза Праматери. Свет этот, мягкий и тусклый, все равно слепил и причинял боль.

– Идо… ― Мастер легонько его встряхнул, погладил по волосам. ― Что же я за изверг, я совсем тебя запугал и загонял. Нет, пожалуй, я провожу тебя сам…

– Покажите мне капеллу Вудэна. ― Идо прервал его, едва поборов порыв отстраниться. И опять сбился на «вы». ― Покажите, что нарисовали вы.

Рука Мастера так и замерла у него на макушке, брови приподнялись в удивлении, а потом он польщенно, с лукавой искрой во взгляде улыбнулся.

– Приятно, что тебе интересно. Но мои фрески подождут тебя до вечера. Мы зажжем здесь фонари, позовем учеников. Будет…

– Покажите мне капеллу Вудэна! ― сдавленно, нервно, требовательно повторил Идо и облизнул губы. Он чувствовал слабую дрожь во всем теле, как если бы у него поднимался жар. ― Я очень хочу увидеть ее. Умоляю, покажите…

Он сам не мог до конца объяснить это отчаянное, упрямое желание. На что он рассчитывал – что станет… не так страшно? Не так страшно что? Его заурядность на фоне чужого великолепия? Его незрелые и дешевые попытки быть оригинальным на фоне чужого отточенного, неповторимого мастерства? Элеорд поколебался, но все-таки кивнул, глядя по-прежнему обеспокоенно. Поддерживая, как ребенка или пьяного, он провел Идо через центральную капеллу, где уже высились скульптуры пантеона и оживали на стенах их подвиги. У статуй были пока пустые глаза: их должны были закончить последними. Но с фресок они глядели уже осмысленно, всё знали наперед.

Открылись тяжелые двери ― и Идо оказался в холодном мраке морского дна. Так показалось: Мастер почти не использовал цветов, кроме морской волны, серебра и черноты. Даже колонны, подобные витым водорослям, были из голубого мрамора. Лишь одно пятно другого цвета выделялось здесь ― фиолетовая свеча у Вудэна в руках, ее сделали в виде витражного фонаря.

Бог поднимался из серебристого тумана на стене против входа ― силуэт почти до потолка. Он тянул в стороны щупальца и, выступая из кладки, поддерживал колонны. На стенах и справа и слева серебрились, подобно рыбам, фигуры людей, не маленькие, а почти в четверть роста бога. Все они были… счастливыми.

Вот солдат, спокойно умирающий на бескрайнем поле голубых цветов. Вот мертвый разбойник, чьи товарищи спасены. Вот белокурая принцесса отступает от окна, из которого готова была броситься.

Множество сценок в тонких рельефных рамках, незримо объединенные одним: взгляды, руки тянулись к Вудэну. А потолок был звездным небом, но небом сквозь толщу воды: из дрожащих пятен.

– Но где… ― Кое-чего неотрывного от Вудэна недоставало. Идо все озирался.

– Вниз, мой светлый, ― совсем глухо шепнул Мастер. ― Гляди вниз.

И Идо посмотрел.

Пол был не мозаичным, но расписным, черно-серебряным ― и именно оттуда скалились все монстры, которых Вудэн носил на щупальцах и творил из разлагающейся плоти. Маленькие нечистые духи шан’, похожие на гримасничающих рыб и крыс. Огромные киты с оскаленными зубами. Угри с волчьими головами. Неспящие ― живые мертвецы. Они рвались вверх, тянулись; когти, руки и морды выступали над полом, но только там, где жрецы и прихожане не смогли бы о них споткнуться.

– Наши монстры… ― Мастер тоже опустил глаза, ― не вправе глядеть на нас с высоких сводов. Они на самом дне наших сердец. На дне я их и оставил. Тебе нравится?

В его вопросе не было нетерпеливого желания услышать похвалу ― лишь усталость. Еще одна вещь, которой Идо так и не смог понять за долгие приливы.

– Это… ― начал он, но сбился.

Казалось, все темное, сотворенное Королем Кошмаров, вот-вот вырвется. Поглотит. Оно глядело Идо в лицо и рычало, оно выло, предостерегало: «Я здесь, я вижу тебя, и я тебя найду!» Хотелось отшатнуться, убежать, никогда больше не переступать этот порог. Но рукотворные чудовища не были и вполовину так страшны, как…

Змея. Она словно увидела там, внизу, потерянную семью. Увидела ― и зашипела так, что заложило уши. Идо не ответил Мастеру.

Отступил, сжимая зубы от этого шипения. Лопатками ощутил холодный мрамор колонны. Задохнулся.

– Мой светлый? ― окликнули его, снова попытались взять за плечи…

Он все сказал правильно. Правильно и честно. Капелла Идо была именно такой, какая должна быть, а его ― гениальной. Каждый образ въедался в сердце. Глаза хотелось выколоть, сделать пустыми, как у статуй центральной капеллы. Зачем они? Зачем? Ими Идо все равно