которые оба они не прошли. Путь врага завершился в трюме, где он лежал в саване плаща и казался спящим. Его собственный… Нет. Он его продолжит, но только не здесь, не здесь, никогда. Новый мир, который он хотел выстроить для других, исправив ошибки прежнего, станет его собственным. Позже. Совсем не так, как подсказывает удача.

А ведь Ганнас, простиравшийся впереди, был совсем беззащитен. Ганнас ждал врагов, как мог бы ждать защитников; все береговые крепости встречали темных поднятыми флагами и приветственным огнем в небо. Ганнас мог бы, если бы Эльтудинн пожелал, если бы приложил совсем немного усилий, покориться ему. Он сделал бы все, что задумано: уравнял богов, примирил людей, почтил память последнего из рода Крапивы и занял его место почти по праву, взяв себе и его титул, и его нежную юную жену, Королевскую Незабудку, тоже последнюю из рода…

Нет.

Ему не нужен Ганнас, не нужна власть здесь и не нужна даже память о светлом прошлом. Ему не нужно ничего. Он лишь вернет тело. Отмолит ― как прежде других ― в стенах Нового храма. Погребет в самой дальней соляной гробнице, куда не долетают ветра, и не позволит открыть мертвые глаза, один из которых все равно слеп. А потом его больше никто никогда здесь не встретит. И он точно знал: он уйдет не один, ведь не зря столько времени его адмиралы учились преодолевать по морю большие расстояния и уничтожать чудовищ. Все разбитые и разочарованные пойдут за ним. Сгинут. Или найдут новый дом.

С берега затрубили в горн. И Эльтудинн опять смежил отяжелевшие веки.

* * *

Элеорд видел чудовище во плоти, но думал о чудовищах в голове.

Трудно было идти и держать спину; он то и дело поскальзывался на голубой мозаике, а в мыслях по-прежнему говорил с Идо ― нет, кричал, пытался докричаться, но не слышал ответов.

«Я тебя ненавижу».

«Я… тебя…»

Чудовище во плоти приближалось ― точнее, Элеорд приближался к нему, а чудовище стояло, повернувшись широкой спиной.

Волосы были мокрые, руки опущены, плащ порван. Чудовище глядело на картину, висящую против входа.

– Как она называется? ― не оборачиваясь, хрипло проговорило чудовище.

– «Воедино», ― так же глухо отозвался Элеорд. ― Мой подарок королю.

– Очень… красивая.

Чудовище ли?

Так Элеорд мысленно ― несправедливо, как позже осознал, ― прозвал Эльтудинна в первую встречу. Тогда их ― мастера, нанятого для росписи Первого храма, и будущего верховного жреца ― решили познакомить. Эльтудинн только вышел из леса после очередного ритуала: в волосах запутались листья и сучья, ладони и лицо были в крови; глаза пылали. Видимо, он пребывал не в духе: позже Элеорд ни разу не видел его таким; с «поганых мест» жрец возвращался так, будто праздно гулял, а не резал животным глотки. В храме Эльтудинн и вовсе блистал, ведь невзрачные хламиды темных граф повелел заменить на богатые плащи. Жрец Вудэна в черно-золотом наряде затмевал многих светлых служителей: был высок, хорошо сложен, устрашающе величествен. Элеорд пару раз небрежно, украдкой ловил углем его облик, но ― удивительная, не свойственная ему робость ― так и не решился сказать напрямую: «Я хочу написать ваш портрет». А потом Эльтудинн уехал.

Он стал еще величественнее: кровавый плащ, длинные тяжелые волосы и светящаяся в них седина. Элеорд вспомнил вдруг: нуц обычно не седеют, так и умирают черными как угольки и лишь тогда начинают блекнуть. И только единицы…

Но, точно по незримому щелчку, он опять вспомнил Идо. И ему стало все равно.

– Зачем вы позвали меня, ― со стороны услышал он себя, ― госпо… ваше…

Он так и не выбрал подобающее обращение. Он даже не понимал, как относиться к происходящему, хотя по пути в замок услышал многое и не раз захлебнулся в штормах чужих чувств. Кто-то боялся. Кто-то злился. Кто-то торжествовал. Точно в Ганнасе уже знали одно: корабли в порту. Темные корабли, на которых темный же король спас остатки светлого воинства от чудовищ. Он же привез тело врага, а «право трупа» в древние времена в междоусобицах приравнивалось к «праву победы». Тот, кто привозит в королевский дворец тело прежнего короля, может стать новым. Брат, убивший брата, всегда показывал толпе его труп, а затем занимал трон. Эльтудинн прибыл не убийцей, но спасителем. Пощадил врагов. Это могло значить еще больше. Но…

– Я не ваш король, ― явственно сказал Эльтудинн и наконец развернулся. ― Не зовите меня так.

Глаза его едва тлели. Элеорд знал: ему чуть больше тридцати, но тридцать приливов нуц ― не то, что тридцать приливов кхари. Наверное, бой и путь дались ему нелегко. И не легче ему было находиться в замке, где все дышало кем-то другим, в то время как этот кто-то уже не дышал.

– Король Вальин… ― осторожно начал Элеорд и снова, проклятье, вспомнил Идо. Голос треснул, как бракованная ваза при обжиге. ― Боги… боги, господин! Скажите, ну почему же молодые сейчас так несчастливы?

В лице Эльтудинна ничего не дрогнуло.

– Кто-то сделал нас такими. А впрочем, разве кто-то постарше сейчас счастлив?

Элеорд отвернулся. Утром он еще сумел бы сказать: «Я. Хоть иногда».

– Так зачем я здесь? ― тихо спросил он. ― Зачем здесь вы?

И Эльтудинн заговорил ― неожиданно горячо, то сжимая кулаки, то скрючивая пальцы и обнажая когти. Огонь внутри него был таким мучительным, что хотелось зажмуриться. Эльтудинн метался по залу, замирал у окон, подходил вплотную к Элеорду ― и отступал. Он словно бредил, но не сбивался, и будущее, которое он видел, проступало все беспощаднее. Слово за словом, фраза за фразой и один за другим взгляды ― на картину на стене. Верховный жрец Вудэна никогда не вел себя так, не простирал угольную руку к морю, не кусал в кровь губы. Элеорд слушал. Слушал и едва слышал.

– Но чудовища… ― прервал он, поняв суть.

– А здесь нет чудовищ страшнее?

И снова слова, слова, слова. Обнадеживающие… даже вдохновляющие. Элеорд внимал, внимал как мог, но думал опять об Идо ― о том, как сломал в нем что-то, даже не заметив. Как пытался дать ему все, что имел, как хотел стать лучшей версией собственных отца и матери сразу. С первой встречи он почему-то возомнил, будто станет идеальным родителем – ведь разве это сложно, когда в сердце много нерастраченной любви? Где