прятался кто-то еще? Откуда возникла тень, на деле шагнувшая к Идо первой и велевшая: «Беги за мной, беги, а я буду смеяться»? Кто-то, от кого Идо надо было защитить? Почти так ведь случилось и у королей: в одном для другого жили и друг и враг. А теперь…

– Я тоже очень любил его, ― механически ответил Элеорд Эльтудинну, хотя понимал: говорят они о разном и о разных. ― И я тоже не хочу, чтобы это повторилось.

…А теперь никого не осталось.

– Так вы согласны на мое предложение? ― Снова к нему подошли ближе. ― Он… он пожертвовал собой ради меня. Я не могу опускать рук и одновременно не должен мстить, ведь он бы этого не хотел. Что скажете?

…Но разница все же была: король ― фигура подневольная; он выбирает так мало путей сам и так зависим от толпы… у художника путей больше, а если их нет, он может их нарисовать. И Элеорд, стараясь не думать о чудовищной боли, своей и чужой, кивнул. В голос он вложил всю оставшуюся решимость.

– Да. Это по меньшей мере интересно. Вот только… ― он помедлил, но не спросить не мог, всколыхнулась скверная эта привычка заботиться даже о тех, кто в нем не нуждался, ― станет ли вам лучше? Вы уверены?

Он услышал совсем не то, на что надеялся, но и не самую ужасную вещь на свете.

– Это не имеет значения. Лучше станет миру. Его пора отпустить.

Эльтудинн опять остановился против картины, сжал кулаки ― и вдруг как подрубленный опустился прямо на пол. Коленопреклоненный, он чернел под «Воедино», тяжело упираясь руками в пол. Он снова напоминал чудовище ― одно из тех, которых Элеорд заточил в полу своей капеллы. И точно так же не мог оттуда выбраться.

Да. Элеорд ответил правильно. И давно должен был так поступить.

Он приблизился, остановился напротив и протянул руку. Увядающий для многих, для него Эльтудинн был молод, все еще молод, ведь сам Элеорд перешагнул сорок давно. В его возрасте некоторые нуц уже умирали.

– Мы завершили работу, ― сказал он. ― И она ― лучшее, что мы создали. Храм прекрасен, я могу вас…

– Я не хочу его видеть, ― сдавленно отозвался Эльтудинн, глядя в пол. ― Но я верю. И доведу все до конца: он будет объявлен кафедральным; о том я позабочусь. Где ваш ученик? ― В голос вернулась сталь. ― Я звал вас обоих.

– Идо не придет, ― как мог ровно проговорил Элеорд и выдержал новый взгляд. ― И я не хочу, чтобы его как-либо касалось то, что здесь прозвучало. Дадите мне эту привилегию? Сделаете такое исключение?

Эльтудинн сухо улыбнулся. На миг показалось, что он обо всем догадался.

– Конечно, вы того стоите, но… мне казалось, вы не решаете за других.

Ему тоже, от этой мысли он сам едва не упал на колени рядом. Но сказал лишь:

– Это будет последнее, что я за него решу.

– Хорошо. ― Эльтудинн кивнул и, не опираясь на его дрогнувшую ладонь, поднялся, а потом снова отвернулся к картине. Со спины он выглядел величественнее, моложе, и Элеорд сказал:

– Я хотел бы написать ваш портрет однажды. Вас должны запомнить…

Эльтудинн заметно вздрогнул и ответил, не оборачиваясь:

– Лучше оставьте где-нибудь на видном месте пустой холст в красивой раме. Пусть люди помнят его и заполняют чем угодно.

Элеорд кивнул отголоску давнего страшного сна и поклонился. Больше с ним не заговаривали. Он вышел.

* * *

Фиолетовая капелла давно стала руинами, а Идо так и не забыл ее. Первое, что они с Мастером создали рука об руку, наравне, не как ученик и учитель. Купол напоминал бесконечный космос, все фигуры с фресок ― спокойно умирающие и засыпающие люди с серебристой кожей ― устремлялись к звездам. Даже сам Вудэн, не Милосердный, как на белом куполе, и не Кошмаротворец, как на черном, вглядывался в маленькие сияющие светила. Кто знает, может, он искал там убитого отца. Может, все боги тоскуют по неверному, дикому Силе, рассеянному по миру гневом обманутых жен? Может, это роднит их с прочими сиротами? Они родились, а их Отец ушел. Они не узнали его ласки, а Идо… Идо был счастливее их, потому что отец не оставлял его со дня, как озлобленный оборвыш, не умеющий рисовать лисиц, ступил в его прекрасный дом.

Идо тогда думал: если Мастер скверно обойдется с ним, если эта доброта ― издевка или если он как тот капитан… его ведь можно просто убить. Зарезать да и сбежать, взяв столько денег, сколько найдется. Наверное, Мастер прочел это у Идо на лице; прочел и принял, потому что подбирал в разговорах каждое слово, и не бранил за резкости, и не позволял себе даже потрепать внезапного воспитанника по волосам. Впервые Идо обнял его сам, прилив спустя ― когда довершил под его началом свою первую картину.

…Идо видел фрески фиолетовой капеллы и теперь ― сидя на краю мыса Злой Надежды, спиной к храму, свесив в бездну ноги. Он думал прыгнуть, но так и не смог, вспомнив: недавно Сумасшедшая Сафира сделала отсюда шаг вниз, но упала неудачно, умерла не сразу. Она стонала и плакала с переломанными ногами, а никто не слышал, и потом водные девы ― красавицы с трупно-синей кожей и кровавыми рыбьими хвостами ― забрали ее. Говорили, они любят горячие сердца. Сафира Эрбиго была красивой, любила, творила, жила. Идо же, упав на камни, не приглянулся бы даже водным девам. Для них он едва ли отличался бы от мертвых рыбин со вздувшимся блеклым брюхом. Жалкий. Пустой. Завистливый змееныш.

– Идо! ― раздалось за спиной, но это был лишь один из тысячи звуков перепуганного города-сироты, который сегодня то выл, то смеялся. Идо промолчал. Не двинулся, даже когда шаги приблизились вплотную. Мастер.

– Боги, Идо… ― Он запинался, отдувался, смотрел испуганно. ― Идем отсюда немедленно! Ты весь мокрый. Светлый мой… ― На плечи упал плащ, тоже сырой, но теплый. ― Пожалуйста, вставай, вставай…

Идо просидел под дождем полдня, но только сейчас понял: на ненастном небе проглядывает близящийся вечер. Странно, но он не чувствовал ни холода, ни усталости ― только губы, оказывается, онемели, почти не размыкались.

– Слышишь?! ― все звал Элеорд. Так, будто боялся, что зовет мертвеца.

Он наклонился, сжал Идо плечи, тщетно попытался поднять. Вздохнул, смиряясь, и