Себя Ноттэ слегка поругивал за неосмотрительность в выборе спутников, признавая одновременно и отсутствие выбора, как такового: Кортэ пошел сам, гвардеец увязался с ним, без Гожо не миновать город скрытно, старуха нужна для дела, как и служитель. Наконец, можно ли сохранить тайну бегства хотя бы до утра, оставив в особняке свидетелей?

Оказавшись вне кольца городских стен, Ноттэ разрешил второй привал, а сам ушел вместе с цыганом – выбирать и оплачивать лошадей. Добывать их менее законным и более привычным Гожо способом нэрриха отказался – и быстро пожалел о своей щепетильности. Цыган привел к знакомому перекупщику, жуликоватому настолько, что под его взглядом даже самое честное золото блестело фальшиво. Зато кони оказались хороши.

Кортэ, едва скользнув взглядом по спинам, выбрал крупного вороного, но подумать толком о приверженности младшего нэрриха к указанной масти не удалось. Ноттэ удалил из головы недозрелую мысль – и недоуменно пронаблюдал, как служитель в серой рясе суетливо ухаживает за очнувшейся плясуньей, как у него дрожат руки и стеклянно блестят глаза, непривычно и для дона Хулио, и для фанатика Энрике…

– До озера не менее пятнадцати лиг по прямой, – Ноттэ отвернулся, нехотя вспоминая о делах. – Лошадей не беречь, время дороже всего иного.

– Нелюди, – тоскливо выдохнул Гожо, ни к кому не обращаясь и прыжком взлетая в седло. – Лучшие кони, не кони – птицы…

– Чуме спой эту песенку, вдруг усовестится и сгинет, – одернул Ноттэ. – Над городом витает смерть, мне видно и внятно.

Стон полуночного колокола пронесся над крышами, спугнул черный птичий вихрь, делая сказанное воистину зримым для всех, пугающе-неоспоримым. Кортэ молча принял поводья трех запасных коней, подвел своего вороного вплотную к рыжему, выделенному больной плясунье. Наткнулся на взгляд Энрике – как на вилы… Усмехнулся, забавляясь нелепой ревностью.

– Фанатик-еретик, редкая порода. Сам из седла не вывались, немочь.

– Вперед, – прервал перепалку Ноттэ, развернул кнут, позаимствованный у перекупщика – и щелкнул первый раз, торопя если не всадников, то их коней.

От города долина прогибалась тучным лугом с редкими клоками рощиц и узкими промоинами ручьев. Хлебных полей было немного: в приграничье прирастать к земле не всякий решится, при подходе врага недозрелые колосья с собой не заберешь. Куда надежнее стадо: сбил поплотнее и гони, оно – живое золото, подвижное и потому относительно надежное. Иное дело виноград. Не укоренить лозы на южном склоне у ручья – невозможно, Сантэрия славится своими винами, наилучшим образом сочетающими богатое солнце и своевременную влагу. Да и почва хороша. Молодые лозы, опирающиеся на колья, имеют выправку лучших гвардейцев – такими они и явились из сумрака справа от скачущих, выстроились соглядатаями по холму.

Кони шли резвым махом, Ноттэ придерживал скакуна, чуть отставая и иногда оглядываясь, опасаясь появления иных наблюдателей, куда более опасных. В сотый раз нэрриха перебрал в уме события вечера и убеждая себя: не дал он повода заподозрить бегство, не могли любые соглядатаи выследить, не успели бы ничего предпринять. А к полудню все закончится, любые действия людей станут неважны. Даже самые глупые и подлые. Собственно, чего от них еще ждать? Они – люди… Так мало живут, что повзрослеть не успевают. Они жестоко скованы ярмом бесконечного труда, и учиться им – большинству – некогда. В пятнадцать у них уже дети, к тридцати преждевременная старость горбит их спины, а чуть погодя пережитые невзгоды выбеливают головы.

Сколько лет цыганке, которую Кортэ упорно зовет старухой? Сорок, наверное. Или чуть больше. Когда Энрике похоронил невесту, эта старуха улыбалась и показывала сплошной, без прорех, ряд зубов. Плясала, восхищала своей красотой, и богатые доны бросали золото в придорожную пыль, добиваясь её благосклонности… Сколько она родила детей и сколько похоронила, если теперь безропотно готова на все, лишь бы спасти жизнь дочери – взрослой, красивой, достойной лучшего удела – и обреченной два десятка лет спустя так же состариться и отчаяться. Страшное время. И пусть Эо нашел вполне весомую основу для своих обид, но разве есть право у беззаботных, состоятельных, вечно юных – судить и карать тех, кто уже наказан злым роком, кто прикован к своему жестокому веку?

– Черт! – выдохнул Кортэ.

Сын заката в первый миг решил, что младший выбрал имя для коня, подражая чужой повадке – и сразу осознал ошибочность домыслов. Вороной срезался на полном скаку, угодив в кротовью нору. Завизжал, перекатился через голову, дернулся и затих… Кортэ умудрился не отпустить повод запасных и уже взвился в прыжке, занимая седло ближнего. Кнут убедил коня прибавить прыти.

– Надо было взять еще пару в запас, – отметил Ноттэ.

– Нот, куда гонишь? – едва слышно выдохнул Кортэ, чуть придерживая коня. – Я уже голову сломал, думаючи.

– Хорошо, что не шею, – усмехнулся Ноттэ, искоса глянул на спутника и понял: не отделаться присказками. – Малыш, ты что, прежде не общался ни с кем из нас, старших, достаточно подробно? Не знаешь того, что насущно для нэрриха – об озере, острове и самой долине?

– С вами пообщаешься, – хмыкнул Кортэ. – Борхэ так глянул на меня, что я почувствовал себя готовой отбивной на блюде. Эо при встречах брезгливо издевался. Оллэ явился из ночи и в ней же сгинул, не сочтя меня годным к обучению. Остальных я знаю совсем мало, так – видел раз-другой.

– Сердце отца ветров, – шепнул Ноттэ. – Так звалась долина в прежние времена. Именно сюда приходили плясуньи, ведь прежде они обращали лицо к ветру не для развлечения толпы, а в осознанном разговоре со старшими. Время разрушило память живущих, но не силу долины. Эо был на острове, именно там он и сотворил худшие мерзости, способствующие распространению чумы. Мне требуется попасть на то же место, чтобы устранить ложные влияния и дотянуться до родного ветра. Мне теперь надо не просто перемолвиться с ним, но умолять о помощи и даже о великом одолжении.

– Каком именно? – нахмурился Кортэ.

Сын заката некоторое время молчал, понукая коня и сокращая расстояние до остальных всадников, оттягивая продолжение разговора и все ещё не веря, что Кортэ может так мало знать о природе нэрриха, прожив в мире почти два века. Но и притворяться младший едва ли стал бы, тем более столь достоверно.

– Нот, да в чем дело?

– Когда я нашел тебя ночью во дворце, разбудил и сказал, что смерть для нэрриха не так страшна, как для людей, что ты подумал?

– А что я мог подумать? – Кортэ перестал шептать и принялся возмущаться в полный голос, не забывая понукать коня при каждом выкрике. – Что ты не стерпел унижения, что умненькая гадина Изабелла нашептала в ухо, ты взбесился и явился убивать, но пожелал прежде поиздеваться. Хотя… Сейчас знаю, я не использовал логику. Я был зол и напуган. И я снова, бес тебе в печень, зол и напуган! Объясни, во что ты втравливаешь нас? Мне не нравятся беседы о смерти.

– Ясно, – кивнул Ноттэ. Он заметил общее внимание к разговору, снова использовал кнут и ускорил скачку. – Кортэ, тебе нужен учитель. Обязательно, и как можно скорее. Мы дичаем не менее людей, если за два века не находим времени и возможности изложить младшим жизненно необходимое. Но ты общался с Вионом, он что, тоже…