Таково новое время, когда разрозненные племена и народности жутко и методично, не думая о цене, о крови и боли – сшивают тут и там лоскутное одеяло стран. Создаются нации. Стягиваются жилами веры, выдранными из полумертвых, отчаянно страдающих душ. Разум захлебывается в болоте дикости, слепая вера подменяет рассуждения. Заблуждения и страхи множатся, как вши в нестриженной бороде нелепых «святых», гордящихся бренностью неухоженного тела. Никто из этих вшивых святых не придет в город и не сделает ровно ничего для спасения людей от чумы. И бездействие им не поставят в вину, какое там! Наоборот: уже к осени объявят, что именно молитвы праведников искоренили ересь и укротили буйство недуга.

А он – нэрриха Ноттэ – исчадье бесовства, мерзкое порождение прошлого. Что бы он ни сделал для долины и её людей, это останется тайной, ведомой лишь сидящим сейчас в этой комнате. Прочие же поверят, что, уничтожив его и ему подобных – очистят мир… Так велика ли вина Эо, возжелавшего сперва стать убийцей большей части рода людского, населяющего известные земли – а затем спасителем горстки выживших? После буйства чумы Это стал бы, нет сомнений, чтим превыше Башни и короны, бессильных одолеть недуг. Да, все так:

Эо удалился бы в горы и скромно ждал, пока к нему приползут на коленях, вымаливать жизнь и предлагать совершенно всё, чего он пожелает.

Можно ли уничтожать всех, без разбора – если толпа слепа и глуха, жестока и подла? Допустимо ли вырезать худших выборочно? И почему вся жизнь, длинная и порой мучительно трудная – сплошной вопрос, не имеющий ответа… Ведь всякий ответ – ложь, нет в нем неоспоримой и цельной истины.

– Иногда я удивляюсь тому, что наша вера и Башня одинаково допускают право нэрриха жить в мире, – сквозь зубы выговорил мирза Абу. – Прости, Ноттэ, я уважаю тебя и даже чту, потому и изложу правду, не пряча в сладкие оболочки умолчаний. Люди вас вряд ли примут хоть когда-то. Наша зависть неизбежно создает боль, гнетущую ваши души. Мне страшно представить даже на миг, что некогда, очень давно, отцвела юность Эо, совсем иного – верующего в дружбу, готового жить в мире и помогать людям. Еще страшнее мысль: вдруг и ты разочаруешься? Впрочем, Оллэ был упорен в своей наивности, он прожил непостижимо долгую жизнь и все еще полагал людей достойными внимания и передачи мудрости.

– Вы, люди, не можете постичь смысла нашего существования, это вызывает страх и неприятие, что вполне естественно, – улыбнулся Ноттэ. – Мы сами не знаем ответов. Впрочем, кто сообщит с уверенностью – в чем смысл людской жизни? Я долго искал то, что мог бы назвать счастьем, это казалось мне ключом к входу в новые уровни опыта.

Гранд не удержался и шепнул едва слышно, советуя обратиться к Богу и совести: уж кто-кто, а нэрриха словно бы создан для жизни в закрытом ордене и ревностного служения… Мирза хитро хмыкнул и кивнул, признавая наличие подобных мыслей, правда, в отношении своей веры и своего бога. Кортэ обозлился на обоих, но сохранил лицо невозмутимым.

– Недавно, получив от умирающего Эо клубок раха, а с ним яд чужих устремлений и много иного, отторгаемого моей душой, я изменил мнение, – тихо продолжил Ноттэ. – Вы – люди, верите в своих богов и полагаете их создателями лучшего, что в вас есть: света души. Так бы я определил суть. Мы – нэрриха – приходим в мир по воле людей, обративших лицо к ветру и побудивших его ощутить ответное родство. Для нас, в конечном итоге, вы – и бог, и бес… Все люди вместе, встреча за встречей, разлука за разлукой. Мы расходуем раха, проживая длинную жизнь. И мы же по единому волоску накапливаем душу, принимая отсвет тех, кто оказался рядом… Или впуская тьму. Если я прав, вы – наш Бог, а мы… Мы отражение вашей меры богоподобия. Зеркало. Мы собираем душу до полноты и, укрепляя связь миров, уходим… к нему, к высшему. Как бы вы не переименовывали Бога и его закон, мы все равно собираем душу и уходим вовне. Или опустошаем душу, прахом рассыпаемся без следа и остатка. Мы разные, как и вы.

Ноттэ улыбнулся, поочередно изучая лица слушателей – недоумевающих, сомневающихся или примеряющих сказанное к своему набору догм и воззрений. Абу сердито развел руки.

– Ничего не объяснил по насущному вопросу, но я-то знаю тебя: ответ есть и он рядом! Что делать с чумой? Ты заморочил нас и намеренно отвлек.

– Я не сообщил одного факта, важного и следующего из всего сказанного. Он станет существенен лишь в том случае, если моя доля трудов будет исполнена, – отметил Ноттэ. – Более не смею отнимать ваше время, завтра будет сложный день. До заката разрешится многое, если не все. Это я обещаю.

– Тебе нужна помощь, о самозваное зеркало людских деяний? – гранд приподнял тяжелые веки.

– Мне достаточно той, что уже получена. Дон Хулио – именно тот человек, что требуется для дела. И повторю: не мешайте, дайте свободу действий на ближайшие дни.

– Обещаю исполнить любые просьбы нэрриха Ноттэ, переданные мне, – сообщил герцог. – С тем отбываю, дела не могут ждать: город неспокоен, южане разыскивают цыган, северяне норовят сжечь ростовщиков, гвардия в смятении из-за болезни полковника.

– Я буду молиться за тебя, – серьезно сообщил мирза, поклонился Ноттэ и встал, намереваясь покинуть комнату.

– Очень надеюсь, что именно молитвы Башни окажут нужное действие, – гранд строго урезонил южанина. – Я постараюсь сохранить покой города в той мере, в какой могу.

– Если вам нужны мои люди, сообщите, – негромко закончил прощание граф Парма.

Ноттэ тоже поклонился. Проводил гостей до двери и плотно прикрыл её, вслушиваясь в безветрие большого особняка.

Слуги сидели по своим комнатушкам, стараясь отгородиться от нелюдей и сквозняков закрытыми дверьми: а ну как ночью гости обратятся в бесов и явятся стращать, а то и рвать душу? Старая цыганка шептала обрывки слов, не сплетая их во внятные фразы. Бродил по комнатам Гожо: то ли рассматривал дом, то ли запоминал на будущее, где что лежит из ценностей, удобных к выносу. Энрике молился и щелкал четками. Кортэ ушел в сад и рычал, рубил рапирой стонущий воздух – избавлялся от раздражения, гнал прочь жажду простоты бытия, вымеряемого золотом. Хосе сопел у окна, стараясь рассмотреть стремительные движения вооруженного нэрриха.

Вне стен особняка было тихо, чумная ночь черной кошкой легла на мостовую, предрекая уже своим присутствием беду, и никто не решался выглянуть на улицу…

– Пора, пожалуй, – поторопил себя Ноттэ.

Поднялся по лестнице, жестом позвал Энрике и зашагал к спальне, отведенной для больной плясуньи. Служитель догнал у порога, придержал рукой дверь, не дозволяя прежде времени её распахнуть. Шепотом, в самое ухо, выговорил с бешеным упрямством, памятным и по прежним временам:

– Мне проще умереть, чем вспомнить хоть одно движение еретического действа. Но я исполню волю гранда в том случае, если девушка выживет. Клянись, что будет так и – лечи. Немедленно!

– Надо же, ты еще способен замечать красивых женщин, – заподозрил Ноттэ, отступая на шаг и с интересом изучая изможденное лицо. – Помнится, ты считал меня своим должником, почему не напомнил о старых делах?