"Но почему я? Разве из меня хороший толкователь загадок и пророческих слов?" — Флавиан и забыл, что в этих местах ворон может прочитать его помысли, однако ворон не стал отвечать на этот вопрос.

— Услышь же первое слово, — и ворон начал глаголить сакральные речи. — И видели десятки моих глаз, восставших из мертвых графов, видели, как от праха появлялись поверженные герцоги, а надгробные плиты ломались под ударами поверженных королей. И поднялись все мертвые, изгнанные серпом Жнеца из жизни, и пошли войной на живых. Столь велика была сила почивших, что обрели они в войско свое множество из живых, что перестали же быть такими.

Флавиан сам того не осознавая закрыл свои глаза и его начало жутко трясти, колотить как при серьезной лихорадки. Эти слова показались ему очень страшными, страх начал пожирать его изнутри, как язва, он обуял его, и пастух ничего не мог сделать с собой. Из уголков глаз покатились две одинокие соленые слезинки. Он хотел вернуться к себе домой, на солнечное Пятихолмие, забыть про все эти проклятые печати, и поклясться, что он никогда не покинет своего дома.

"Очнись! У тебя не осталось дома! У тебя больше нет матери! Ничего нет, твой дом обратился в темную сажу, твое поселение теперь стал памятник злодейства, а матушка почила в пепелище"

— Заткнись! — завопил во все горло Флавиан, не понимая, что он сказал это вслух.

По коже пробежали мурашки, теперь ветер не ласкал его, а покусывал, словно мелкая злобная собачка. Ему страшилось открывать слова, но он понимал, что теперь находится в совершенно другом месте. Диск Светила больше не поливал его своими теплыми яркими лучами, теперь здесь был мрак и холод.

"Не открывай глаза", — Флавиан не поддавался искушению, взглянуть на то место, где он сейчас оказался.

— Внемли и второму слову! — прокаркал снова ворон и Сетьюд только сейчас понял, что у него в голове старческий голос, глас того, что прожил уже ни одно тысячелетие. — Узрел я картину богохульную — на имперском троне, где раньше правили сыны Дарса, ныне же восседал сын Тьмы, и начал он творить бесчинства по всей Земле, длань его протянулась над границами Империи, и утонула она в насилии и разврате. Но не помышлявший зла прервал его правление, лжеимператор пал, но ненадолго. Возродился черный дух его и пораженное Тьмой тело его, и воскрес он с новой силой.

Флавиан не понимал, что с ним происходит. Он завопил от кромешного ужаса, что начал поглощать его душу и пал на колени, почувствовав под собой холодную и сырую землю. Пророчество звучало в его ушах, звон отдавался в каждой его частички души, он пытался закрыть свои уши ладонями, крепко их прижимал и кричал, чтобы все вышло из его головы. Но пророчество осталось, словно законы, выбитые в граните, что начерчено, того не изменить.

— Хватит! — закричал юноша и прижался головой к своему животу. — Хватит! Умоляю! Мне страшно!

Но глас вороньего пророка был непреклонен. Он исполнял то, что было предназначено для ушей пастуха, он не мог изменить то, что должно было претвориться в явь.

— Теперь услышь и третье слово, — старческий голос был безжалостен к юноше и каждый его звук терзал душу северянина хлеще, чем инквизитор бичевал тело в подземельях Диньера. — Вопли из моей груди были подобны высокому водопаду, горечь в моем сердце была подобно вкусу корней дряхлого пня, скорбь моя была столь велика, что и матери, потерявшие своих сыновей не смогли бы понять меня, ибо видел я пророка могущественно, поддавшегося соблазну, но не то его вина. Не Тьма не совратила, и помыслы его были чисты — мать, что родила его не рожая, обманом зачала. И сей агнец жалобно блеющий, будет пожирать волков, оставлять токмо кости от медведей, а в конце своего пути пожрет и рыкающего льва, хозяина земли.

Флавиана скрючило в три погибели, он рыдал навзрыд, пелена горьких слез застила его глаза. Он не понимал, почему его так плохо, почему эти слова теперь навечно будут выбиты на его прискорбном сердце. За что досталась ему эта тяжкая ноша? Разве не хватает ему погибели собственного дома? Разве потеря матери не столь тяжкая утрата?

Пастух открыл глаза и узрел, что их окутывает мрак. Светило больше не сияет на здешних небесах, что разрываемы разрядами молний. Они были столь сильны, что расчерчивали небеса на половинку, там молния начиналась на западе, и уходила за восточный горизонт. И Сетьюд увидел перед собой ворона с пустыми глазницами и вид его был скорбным, а из пустоты незрячего катились слезы. Вороний пророк чувствовал горечь собственных прорицаний.

***

Кавалькада из всадников была единственным движущемся пятном во всем городе, над которым протянулась мрачная полоса из грозовых туч. Черные тучи набухли, словно впитали в себя все моря и океаны, они медленно, торжественной процессией проплывали над Рэвенфилдом. Ночное светило пыталось пробиться через этот грандиозный парад, но свет Мольвии тонул внутри этих гигантских пушистых кораблей. И к сожалению воинов, а может быть и к счастью, вторая луна сегодня не взойдет.

Ордерик наблюдал за конниками и ждал пока они скроются за горизонт. Рыцари изредка пропадали за двухэтажными каменными постройками, тогда герцог начинал следить за хвостом движения. Их было немного — всего несколько рыцарей, их оруженосцы и страж. Капеллан увел мальчика и Ордерик проследил куда они пошли. Северянин показался ему доверчивым, но забитым и трусливым юношей, он знал, как над ним издевались в темничных застенках Диньера. Да, гонец быстро прибыл до Рэвенфилда, столицы Восточной Марки и сообщил о смерти инквизитора.

Как только всадники скрылись за западными вратами, Ордерик глубоко вдохнул ночной воздух, ощущая в нем примесь тех запахов, что нес ветер с Востока. Он буквально ощущал у себя на языке вонь Мертвенных курганов. Герцог слишком устал за это время.

"Мне бы не помешало поспать", — подумал про себя правитель Восточной Марки, но вместо этого плюхнулся на стул, на котором он с десяток минут назад вел свой диалог с этим стражем.

Под своей шелковой рубахой, он нащупал на груди кулон на цепочке и вытащил его наружу. Герцог пристально начал рассматривать эту важную драгоценность, свет от разгоревшегося камина падал на позолоченную основу кулона.

— Любовь моя, — Ордерик поднес украшение в виде сердца к своим губам и поцеловал его. — О, Хильгида, как труден без тебя мой земной путь.

Это было правда. В голове герцога пронеслись события последних лет, и ни одно из