в ней

Открыла пир своих затей;

Простите, хладные науки!

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт,

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут,

В размеры сладкие бегут.

IV

И, первой нежностью томима,

Мне муза пела, пела вновь

(Amorem canat aetas prima[53])

Всё про любовь да про любовь.

Я вторил ей – младые други

В освобожденные досуги

Любили слушать голос мой.

Они, пристрастною душой

Ревнуя к братскому союзу,

Мне первый поднесли венец,

Чтоб им украсил их певец

Свою застенчивую музу.

О, торжество невинных дней!

Твой сладок сон душе моей.

V15

И свет ее с улыбкой встретил,

Успех нас первый окрылил,

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

И Дмитрев не был наш хулитель;

И быта русского хранитель,

Скрижаль оставя, нам внимал

И музу робкую ласкал.

И ты, глубоко вдохновенный

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал.

В черновиках сохранились строфы, отчасти совпадающие с беловыми, но в основном дающие другие подробности лицейских лет Пушкина:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал украдкой Апулея,

А над Виргилием зевал,

Когда ленился и проказил,

По кровле и в окошко лазил,

И забывал латинский класс

Для алых уст и черных глаз;

Когда тревожить начинала

Мне сердце смутная печаль,

Когда таинственная даль

Мои мечтанья увлекала,

И летом . . . . . для дня

Будили радостно меня,

–

Когда французом называли

Меня задорные друзья,

Когда педанты предрекали,

Что ввек повесой буду я,

Когда по розовому полю

Резвились и бесились вволю,

Когда в тени густых аллей

Я слушал клики лебедей,

На воды светлые взирая,

Или когда среди равнин

. . . . . . . . . .

Кагульский мрамор навещая

. . . . . . . . . .

Строфа XXIII в беловой рукописи первоначально оканчивалась стихами:

И слова не было в речах

Ни о дожде, ни о чепцах.

Далее следовали две строфы:

В гостиной истинно дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

Хозяйкой светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ее ушей

Живою странностью своей

(Чему, наверно, удивится,

Готовя свой разборный лист,

Иной глубокий журналист;

Но в свете мало ль что творится,

О чем у нас не помышлял,

Быть может, ни один журнал!).

–

Никто насмешкою холодной

Встречать не думал старика,

Заметя воротник немодный

Под бантом шейного платка.

Хозяйка спесью не смущала

И новичка-провинциала;

Равно для всех она была

Непринужденна и мила.

Лишь путешественник залетный,

Блестящий лондонский нахал,

Полуулыбку возбуждал

Своей осанкою заботной;

И быстро обмененный взор

Ему был общий приговор.

Строфа XXIV. После нее – в беловой рукописи:

И та, которой улыбалась

Расцветшей жизни благодать,

И та, которая сбиралась

Уж общим мненьем управлять,

И представительница света,

И та, чья скромная планета

Должна была когда-нибудь

Смиренным счастием блеснуть,

И та, которой сердце, тайно

Нося безумной страсти казнь,

Питало ревность и боязнь, –

Соединенные случайно,

Друг дружке чуждые душой,

Сидели тут одна с другой.

Строфа XXV. Вместо этой строфы – в беловой рукописи:

Тут был на эпиграммы падкий

На всё сердитый князь Бродин:

На чай хозяйки слишком сладкий,

На глупость дам, на тон мужчин,

На вензель, двум сироткам данный,

На толки про роман туманный,

На пустоту жены своей

И на неловкость дочерей;

Тут был один диктатор бальный,

Прыгун суровый, должностной;

У стенки фертик молодой

Стоял картинкою журнальной,

Румян, как вербный херувим,

Затянут, нем и недвижим.

Строфа XXVI16. Вместо стихов 5-14 в беловой рукописи:

Тут был К. М., француз, женатый

На кукле чахлой и горбатой

И семи тысячах душах;

Тут был во всех своих звездах

Правленья цензор непреклонный

(Недавно грозный сей Катон

За взятки места был лишен);

Тут был еще сенатор сонный,

Проведший с картами свой век,

Для власти нужный человек.

В черновой рукописи находится несколько отрывочных вариантов, среди них к стихам 7-10:

Annette Olenine тут была,

Уж так жеманна, так мала!..

Так бестолкова, так писклива,

Что вся была в отца и мать…

В другом варианте:

Тут Лиза Лосина была,

Уж так жеманна, так мала,

Так неопрятна, так писклива,

Что поневоле каждый гость

Предполагал в ней ум и злость.

После строфы XXVI – в черновой рукописи:

Смотрите: в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей;

В волненье перси, плечи блещут,

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева,

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах;

И все в восторге, в небесах

Пред сей волшебною картиной…

Эту строфу Пушкин позднее предполагал заменить следующей:

И в зале яркой и богатой17,

Когда в умолкший, тесный круг,

Подобна лилии крылатой,

Колеблясь, входит Лалла-Рук,

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою,

И тихо вьется и скользит

Звезда-харита меж харит,