На испытание бронированными снарядами крыша явно не была рассчитана: стекло покрылось трещинами, разбив небо на мозаику. Морок выдернул голову из вмятины, встряхнул ею, приходя в себя, и застыл, когда из-под крыльев осыпалось несколько стекляшек. А в следующий миг купол вздрогнул и обрушился на нас шквалом осколков вперемежку со звёздами.

Что тут началось: визги, паника, люди заметались, снося ледяные скульптуры, поскальзываясь на коктейльных вишенках, заползая под столы, прячась от смертоносных стекляшек, копьями несущихся вниз.

Не долетев несколько метров до пола, они резко затормозили над нашими головами и закружили на месте, отражая испуганные лица и блеск украшений. А потом неторопливо растеклись, разбрелись по залу, покачиваясь на разной высоте. Стеклянный вальс – по-своему даже красиво… если б не было так страшно.

Регина стояла, вытянувшись в струнку и держа руки по швам. Губа закушена, лицо мертвенно-бледное, тушь осыпалась. Наши глаза встретились, и осколки с мелодичным звоном приземлились на пол, никого не ранив. Лишь ей один слегка оцарапал ногу, и на паркете осталась лежать красная капля.

Через дыру в куполе заглянула луна, на которой выделялась тёмная точка. Точка эта вскоре превратилась в родинку, затем в пятнышко, и наконец – в причудливую смесь миниатюрного вертолёта и жука.

Аппарат завис над проломом, покачивая зажатым в крючьях-лапах мешочком и словно бы раздумывая, стоит ли соваться внутрь, включил фары и начал снижение кругами.

– Виски, – махнула мне Нетта, но я уже и сама поняла, что нахожусь ближе всех.

Бросилась вперёд, протягивая руку и не сводя глаз с раскачивающегося мешочка. Издали он казался совсем маленьким, но чем ниже спускался вертолёт, тем яснее становилось, что ноша не так уж мала: размером с дыньку или крупную грушу.

Время застыло, тело отяжелело, стало неповоротливым, с трудом продираясь сквозь клейковину воздуха. Осколки хрустели под ногами, из груди вырывалось хриплое дыхание, а сердце бухало где-то в горле. Чужими непослушными ногами я вскочила на столик, качнулась и привстала на цыпочки, простирая пальцы навстречу нашему спасению. Кончики в нетерпении подрагивали, а свет фар слепил до слёз, но я не смела даже моргнуть, охваченная иррациональным страхом, что, стоит мне только сомкнуть ресницы, вертолётик растает бесплотным миражом.

Тело подалось навстречу, а рука уже приготовилась принять драгоценную ношу, когда аппарат отбросило в сторону. В него мёртвой хваткой вцепился Морок и остервенело бил стальным клювом. Одна фара треснула и погасла, бок смяло, но вертолёт быстро скорректировал задачу и, крутанувшись на месте, скинул настырную птицу. Увернулся от следующей атаки и снова поспешил ко мне. И опять не долетел, вынужденный вильнуть и набрать высоту. Ворон не отставал, пресекая любые попытки добраться до меня и стараясь вывести его из строя. Оба теперь носились по воздуху, выписывая восьмёрки, уходя в штопор и взмывая ввысь, а я, задрав голову, носилась за ними туда-сюда по залу, чтобы в случае чего подхватить выпавший мешок.

Позади что-то пропиликало.

– Есть! – обрадовался Чезаре, уставившись на пульт, где бегали разноцветные огоньки, и с ухмылкой направил его на птицу.

Ворон странно дёрнулся, затрясся и вдруг начал исполнять в воздухе ламбаду, игриво покачивая хвостом. Потом румбу. Потом макарену. И всё это перемежалось нервными попытками отбить мешок. Конец возне положил Ксавьер, метнув в Морока сразу два ножа и пригвоздив его за стальные крылья к стене. Но пролетая мимо аппарата, ворон задел его лопасть и пропорол когтями джутовую ткань мешка. Вертолёт взвился к остаткам купола, дрожа и пытаясь выровнять полёт, однако из-под винта уже вовсю валил дым. Замигали аварийные лампы, в днище с пронзительным писком разъезжались и снова смыкались створки, одна за другой отказывали системы. Над ухом раздался горестный вопль Чезаре, сменившийся возгласом облегчения, когда из вертолёта катапультировалась жаба. Крошечный парашют с национальным флагом расправился и, планируя, понёс Эсмеральду прочь от опасности.

Опустевший разбитый аппарат, накренившись, выписывал над нами широкие круги, а из продырявленного мешка, который он так и не выпустил, сыпался… нет, не поток перстней, а какой-то… тёмный порошок. Следуя рисунку полёта, он ложился на пол чётким кругом, захватывая в свои границы всех нас, сбившихся в кучу.

И когда последняя порция оказалась на паркете, задев пятнышко крови Регины, контур вспыхнул сиреневым огнём, образовав Кольцо.

В чувство меня привёл сдавленный стон. Дочь мэра согнулась пополам, держась за живот и хватая ртом воздух, а потом медленно выпрямилась, и я отшатнулась от неожиданности. И не я одна.

По её пустому отрешённому лицу стекали мерцающие горизонтальные линии вроде телевизионных помех, платье и волосы развевались, а контуры тела колебались, разделяясь на несколько и снова сливаясь в единую сверкающую обводку. А затем «помехи» прекратились, и через лицо Регины проступило другое, незнакомое. Даже без судорожного вздоха Ксавьера нетрудно было догадаться, кто перед нами. Но хотя стояли мы совсем близко, я никак не могла ухватить черты Имельды. Неуловимые, как текучая вода, они постоянно менялись.

В центре круга сейчас стояли сразу обе – Регина, с тем же бесстрастным отсутствующим видом, и древняя ведьма, – как наложившиеся друг на друга картинки, когда из-за брака печати из-под верхней, яркой и полноцветной, проглядывает нижняя, неотчётливо-призрачная.

– Ты! – вырвалось у Варлога.

Регина-Имельда медленно повернулась к нему, одновременно поднимая руки и бормоча что-то низким напевным речитативом. В здание ворвался ветер и принялся раскачивать светильники и диско-шары, трепать подолы гостей, гонять туда-сюда салфетки и буклеты Эльзы Санкёр, закручивая их спиралями. Всё замельтешило, заискрилось, в воздухе запахло озоном, а в центре зала прямо из паркета начала расти… башня.

Камень за камнем собирался фундамент, ползли вверх стены, взметались перекрытия. Она вытягивалась этаж за этажом, пока не просунулась в дыру в куполе, проткнув острым шпилем небо. А вокруг уже возникали другие постройки. Едва различимые контуры быстро набирали плотность, объём и текстуру, проявляясь сквозь толщу времён кузницей, прачечной, конюшней и прочими дворовыми помещениями. Точь-в-точь такие были на иллюстрации в дневнике Имельды.

И когда последний камень, последнее бревно, последнее стёклышко встали на место, все увидели, что мы находимся во внутреннем дворе замка, оставаясь при этом каким-то непостижимым образом в бальной зале ратуши. Над головой сияли острые сколы купола, и в то же время я понимала, что нахожусь не в здании и даже не в городе, а за несколько миль от него.

Гости испуганно озирались, дамы придерживали шляпки и раскачивающиеся от магического ветра украшения. С громким хлопком Имельда соединила ладони над головой, и собравшееся в них свечение начало по кусочку разлетаться в толпу. Люди охали и пятились, стараясь удержаться на ногах, когда сиреневый дымок ударял в грудь, а когда снова поднимали глаза, через их тела уже просвечивали предки в старинных одеждах. Только лица не теряли осмысленность, как у Регины. Наверное, Имельда не смогла бы проявить всю полноту сил, если бы делила сейчас с ней поровну сознание.