Мавки – не люди, говорить не умеют, только хихикают да на русалиях невестятся. В остальное время им попасться… Ну, нежить, она и есть нежить. Одними кровавыми засосами не отделаешься.

Мавка и впрямь размякла, раскинула широко и подогнула ноги, живот и все, что ниже, у нее потеплело. Ждать, когда согреются ее конечности, заблестят прикрытые пленкой белые глаза, Ярош не стал. Было бы ему оно надо!

Всем хорошо забавляться с мавкой, не понесет, жаловаться не станет, кроме двух вещей. Первая – молчание. Если мавка не хихикает, а теплые мавки теряют эту способность, и Ярош понятия не имел почему, то она молчит. Девки пищат, охают и стонут, иные плачут или ругаются, но ни одна не молчит, как мавка. Когда первый жар спадает, двигаться в тишине под еле слышное хлюпанье податливого тела не слишком приятно. Оттого-то Ярош и предпочитал оставлять мертвячек, не долюбив.

К тому же священник поддерживал в деревенских суеверный страх: на что-де мавкам человеческое семя?

Была и еще одна причина. Мавки могли попытаться попробовать кровь. Не насосаться, как речные слепни, а укусить зубами, глотнуть крови горлом. И от такой «невестушки» избавиться посложнее, чем от кузнечьей дочки. Чтоб не скреблась под окнами и не караулила у реки, надобно идти к священнику, каяться и несколько недель таскать крест на груди. Крест Ярош не любил. Ему больше по нраву были старые боги, что не мешали любиться с кем хочешь, работать сколько сможешь и жить как судьба предложит.

Вот и сейчас он отпрянул, чуть жалея о несбывшемся остром удовольствии, зато с целыми руками и ногами. Поправил одежду, дожидаясь, пока мавка нырнет в рожь и снова захихикает вдалеке. Еще много времени до утра, успеют еще погулять. И мавка, и он сам.

Теперь, когда первая охота оказалась успешной, Ярош уже не торопился. Зуд в пальцах от неудовлетворенности чуть сбивал с толку, но он заставлял себя выжидать. Теперь хотелось поймать не мавку, а теплую девку. Так что первые два броска, когда рука ухватила сначала склизкую от тины косу, а в другой раз – холодную руку, он провалил, каждый раз отпуская добычу с легким чувством сожаления. Как водится, повезло в третий раз.

Девка была тощая, не во вкусе Яроша, с крепкими, как ранние яблочки, и такими же маленькими грудками. Зато теплая. Ее в губы Ярош целовать не стал, сам знал, что от его рта сейчас несет тиной, сразу спустился ниже, задрал подол рубахи, прильнул губами к мелко вздрагивающему животу, спустился ниже, в мягкий волосяной холмик. Девка придушенно пискнула, боясь подать голос и быть узнанной, на что Ярош самодовольно улыбнулся. Темнота ему была не помеха, у него все девки выдавали себя, так что он всегда знал, кого сторониться до следующей весны, а то и до русалий.

И, конечно, Иренку он узнал еще до того, как растянулся на ней плашмя, подминая под себя послушное разгоряченное тело. Но какова Иренка! И не боится брату попасться! Что Милан тоже охотится где-то здесь, Ярош знал. Как и то, что быть Иренке поученной вожжами, может, и посильнее, чем Бланке, если Милан прознает о ее участии в мавкиных забавах.

Он уже излился в выгибающееся под ним тело и теперь лениво размышлял, отпускать девку и охотиться за другой или же придержать Иренку до утра. Тощая, как дворовая кошка, она оказалась куда горячее вдовой Лушки. В невесты не сгодится, конечно, даже думать нечего, но русалии хоть и идут посреди лета, ночи дают все одно темные и долгие. Можно еще послушать, как стонет под ним Миланова сестрица. Только мысли то и дело возвращались к Бланке. Получила ли она свою порцию науки, или ей хватило прошлого года и нынче она даже не выглянула за порог?

Не успев унять раздражение от того, что в голове снова появились мысли о Бланке (вот далась ему эта девка!), Ярош ослабил хватку, и Иренка недовольно заелозила, то ли пытаясь сбежать, то ли делая вид, чтобы Ярош держал крепче. Или жесткие ржаные стебли кололи нежную кожу, поди с этими девками разбери! И в этот момент он услышал крик. Нет, поле вовсе не было безмолвным. Хихикали и шуршали рожью мавки, гыкали упустившие добычу парни, вскрикивали и стонали парочки. Шумным было поле, вроде каждый сам по себе, а отдельно никого и не услышишь. Но этот крик был другим.

Отчего-то Ярош сразу сообразил, в чем дело. Поднялся резко, заставляя охнуть размякшую Иренку, поправил исподнее и бросился на звук. Только бы не за межой!

Когда он добежал, по крику, уже хриплому и полному безнадежной усталости, он понял, что от самого страшного боги их уберегли. Бронислав, чтоб его самого боги взяли и мавки до дна выпили, не сумевши поймать ни мавку, ни девку, решился на большой грех. Он подкараулил девку у межи, когда она замешкалась, снимая обувку. Нельзя брать силой, нельзя брать за полем! Кто в деревне не знает этого? Броник тоже знал. Но он хотел девку, теплую и сладкую. И решил, что ничего не случится, если он прихватит девку у межи да и затащит силой на поле. А уж на поле-то он в своем праве, разве нет?

Все это Ярош понял по следам во ржи, понял, глядя на неясный силуэт толстого Брони, с пыхтением старого кабана елозившего в примятой соломе над продолжавшей отбиваться девкой. И по голосу Ярош ее тоже узнал. А не узнал бы, догадался бы и так, кто еще мог опоздать и замешкаться у края поля? Бланка.

Звериная ненависть к Броне хлестнула мгновением Яроша и пропала. Словно это происходило не сейчас, не прямо перед ним, а вдруг всплыло воспоминанием. Разве так бывает? И он потряс головой, изгоняя глупые мысли. Ну да, толстяку повезло. Что Ярошу до этого? Можно подождать, когда он закончит, и перехватить Бланку, пока она еще не успеет прийти в себя и побежать. Но Ярош, не брезговавший целовать мавок, почему-то передернул плечами и развернулся, уходя прочь от молящей о помощи Бланки. Может, потом? Если встретит Бланку случайно, поймает за руку или за косу?

Но не после Брони.

И он ушел снова в самую сердцевину поля, резко раздвигая руками рожь, будто злился на нее за что-то. И пойманную мавку любил скучно, без ласк, сам замерзая от ее холодного, словно лягушачьего тела.

А потом и впрямь поймал Бланку. Не поймать ее было нельзя, она совсем не понимала правил русалий