Обычно.

Всем в деревне было известно, что как только мавки начинаются невеститься да на деревья лезть или в поле бегать, так и парни на охоту пойдут. Ну и молодые девки, кто посмелее, тоже в поле убегали в одном исподнем. Мавки соперниц никогда не трогали, а парням какое горе – разве что живую теплую девку обнимать не страшно. А понравится, так и сватов заслать недолго. И всем хорошо, и холодным мавкам, и теплым деревенским. Коли же кто понесет после русальих недель, то тут каждому свое. Кто и женит на себе парня, особливо если отец окажется у девки посуровее: сначала ее выдерет, потом жениха, а к Покрову и за свадебкой можно погулять. А кто и избавится от приплода, уйдет в холодную воду к мавкам. Те или дитя заберут, или же обоих, коли сестрицей им девка приглянется. Ярошу до этого дела никакого не было, чай боги от сестер миловали, да и от приплода тоже. Ну и хорош был Ярош, широкоплеч и силен. Такого не каждый рискнет принуждать прикрыть русалий грех. Разве что кузнец бы мог, но кузнец дочку свою на русалиях после захода солнца со двора не пускал. Красавица Бланка не раз пыталась присоединиться к подругам, устав от того, как перебирает отец в женихах, точно в сору, и тогда неслышные в сумраке тени девушек, сбегающих в поле, сопровождались криками и визгом из кузницы, где Габа не жалел вожжей, вбивая в дочку послушание и смирение.

Вот и этой ночью Ярош выскользнул из дома, хотя мать и требовала выспаться как следует перед работой. Выспаться он успеет еще, а мавки уже вовсю хихикают в поле, да и друзья Яроша, парни помладше, из тех, кого еще не захомутали, уже собираются и двигаются в сторону реки. Ярош прислушался. От кузницы не доносилось криков Бланки, да и двор весь темнел, словно вымер. Неужто передумала в этот раз бежать? Или Габа использовал вожжи, как грозился, и привязал Бланку к полатям?

Впрочем, думал про красивую перестарку – да ей уже минуло осемнадцать зим! – Ярош недолго. Вот околица, а там до поля рукой подать. С деревьев раздавалось хихиканье. Самые горячие головы прямо тут останавливались и карабкались к мавкам. Ярош тоже когда-то был таким же дурачком. Снять хихикающую тварь с дерева невозможно, любиться же среди веток неудобно да колюче. Ярошу хватило пары раз да насмешек старших братьев насчет царапин на лице и спине.

Бегал он хорошо, в поле любую догонит, чем по веткам скакать, он не белка и не мавка! И он шагал вперед, пока не дошел до межи. Тут валялась уже снятая парнями и девками обувка. Мавки отчего-то были без ума от обуви и могли на поле лишить и ее, да и жизни тогда уж. Ярош усмехнулся, чувствуя себя тертым калачом. Он до поля шел босиком. Все лучше, чем путаться в полутьмах, выбирая свои поршни[3] меж прочих.

Постоял мгновение, прислушиваясь к смеху, вскрикам и шорохам, и наконец шагнул на поле, позволяя высокой ржи сомкнуться за спиной.

– Шурх! – пронеслась мимо тень. Ярош легко угадал по этой скорости мавку, но вдогонку не бросился. Самые свежие мавки робко похихикивали в середке поля, туда Ярош и собирался. Мимо пронесся тяжелый Броня, старый товарищ, которому тоже пора было бы привести в дом на Покров невесту, да только девки от него вертали нос, даже кос на середину лета пощупать не давали, не то что поймать на русалиях. Броне везло, если удавалось поймать хоть какую молодую неопытную мавку. Порой он оставался на поле и утром, что уж совсем не одобрялось. Приходил домой сонный, бледный и счастливый.

Ярош один знал почему, Бронислав не удержался, похвастал укусами на теле, даже на совсем непотребных местах. Мертвые девки не довольствовались объятиями Брони и пили его живую кровь. Гадость какая! С тех пор Ярош отдалился от друга, а коли приходилось куда-то вместе ходить, то плевал поперед себя и на ладони – чтоб не прилипла никакая зараза.

За этими мыслями Ярош наконец дошел до сердцевины поля и замер, выслушивая добычу. Откуда раздастся хихиканье? Хвать! И только удалось скользнуть по холодной чуть влажной коже. Неудача! Ну да ничего, ночь только началась! Азарт охотника уже проснулся, кровь закипела, и Ярош чуть присел, чтобы не возвышаться над рожью. Одно поле всегда отдавалось мавкам на забаву, и молодым деревенским, значит, тоже. Но сколько бы ни топтали рожь или ячмень в своих забавах мавки, росла она после этого только гуще и урожай давала самый богатый. Жаль, что гуляли они лишь на одном поле, хорошо хоть всегда на разных.

Старики жалели только о том, что мавки никогда не избирают для игр пшеничные поля. Бес их знает почему.

Ярош снова выкинул вперед руку, на этот раз удачно. Под сжавшимися пальцами упругая холодная плоть – ухватил за кисть, какой молодец! Он повалил не сопротивляющуюся более мавку на примятые колкие стебли ржи и навалился сверху. Теперь было самое сложное. Он вдохнул поглубже и приник губами ко рту мавки. Хихиканье смолкло. Отчетливо пахло тиной и гнилой водой, но плох тот парень, что в детстве не нырял в самих глухих заводях и не наглотался за свою жизнь этой болотной жижи сполна. Одним разом больше, одним меньше… И Ярош скользнул языком по острым мелким мавкиным зубам и глубже, касаясь ее языка, так похожего на пиявку. Не так ли они высасывали кровь из Брони? Ярош не знал, ему мавки ничего не делали.

Обмякшая было мертвячка завертелась ужом под Ярошем, будя в его теле и без того не слишком глубоко дремавшие желания. Но он держал крепко. Задрать рубаху он ей всегда успеет. Этот секрет тоже знали только опытные парни, обычно не делившиеся с неопытными товарищами. Ярошу повезло: когда он жаловался после первых своих русалий, старший брат Мирко шепнул ему, что нет никакой радости тыкать в холодную рыбину. Как и живую, мертвую девку нужно целовать. Долго и так сладко, как только можешь. И тогда холодное скользкое тело сопреет, станет мягче и податливее.

Вот Ярош и целовал, крепко прижимая извивающуюся мавку к земле, а свободной рукой шаря у нее за воротом. Груди, пока холодные и тяжелые, будто бычьи пузыри с колодезной водой, радовали величиной ладонь. Как же хороша и сдобна была мавка при жизни, и чего утопилась, дура? Спрашивать Ярош не стал, да и некого было спросить.