— Покатаемся…

— Понял.

Машина тронулась.

— Надолго?

— Нет.

Наверное, чтобы не подслушали.

Машина вырулила со двора. Покатилась вниз по тихой, густо обсаженной деревьями улице…

— Вот… Гурген Степанович… — не выдержал Дохоян, держась за баранку — правильно вы говорили… про этого москвича.

Куратор немного приоткрыл окно.

— А что произошло?

— Мы сегодня в СИЗО были, допрашивали Алексаняна! Так вот, этот…

Дохоян глупо и чуть путано излагал обстоятельства этого допроса, его конфликта с Поповым, за которым он должен был присматривать: а куратор убедился еще раз, что убирать надо обоих. Первого — за то, что упорно идет по следу, трогает то, что трогать совсем не нужно, передопрашивает свидетелей. Рано или поздно — кто-то где-то проговорится, такой закон жизни, суровый — но закон. А второго — потому что без него не свалить первого, но есть и еще одна причина. Дохоян честный — и потому дурак. Если они свалят Попова — он может сделать, и скорее всего сделает вывод, что Попов был прав и мутить воду начнет уже сам.

Куратор помнил то, как сам — был таким же, как этот Дохоян. Его поставили — работать по националистическим проявлениям, был такой отдел, небольшой, правда — но был. И он, молодой двадцатишестилетний парень, неглупый, пришедший в органы по комсомольской путевке, очень быстро понял, где он находится. Его коллеги, которые должны были бороться с национализмом — сами были отпетыми националистами, дашнаками и вместо того, чтобы бороться с национализмом — тайно пестовали и поддерживали его. Устраивали провокации — как, например, в Нагорном Карабахе, в семьдесят первом году, когда начальник УКГБ по НКАО и первый секретарь обкома партии при стечении народа сорвали со стены армянский флаг и топтали его ногами. Это была выходка не азербайджанских националистов, как казалось со стороны — это была выходка армянских националистов, сознательно идущих на обострение внутриполитической ситуации в республике, на радикализацию общества и разжигание межнациональной розни. Были и другие… некоторые безобидные, некоторые страшные — такая, как выпестованная армянская организация, взорвавшая московское метро. Но все шло к одному и с тех пор, как один римский император спросил «А кто усторожит сторожей самих» — ничегошеньки не изменилось.

Его травили. Долго. Изощренно. КГБ был закрытой организацией. Кастовой. Просто так в нее было не попасть, а выйти из нее — можно было либо в наручниках, либо вперед ногами. Жизнь любого опера проходит на грани закона и беззакония, поэтому накопать компру на любого опера проще простого. Тем более если этим в свободное от работы время занимаются его коллеги по отделу. Тем более если в списке оснований для увольнения на первом месте — «по недоверию», а недоверие может быть выражено по самым разным поводам. Начиная от зевка или несвоевременного смешка во время коллективного чтения «Поднятой целины» и заканчивая банальным «не умеет строить отношения в коллективе». Особенно если коллектив с радостью это подтвердит.

Он вспомнил и то, как он, доведенный своими коллегами до белого каления, до того, что начал подумывать о самоубийстве — прорвался на прием к инструктору в обкоме, курирующему правоохранительные органы, положил ему на стол несколько страниц убористого текста заявления, начал довольно путано излагать ему суть своих проблем — и вдруг… нарвался на понимающе-иронический взгляд из-под очков. И тогда то он понял, что это — система, в которой есть и его коллеги, и его начальник, и этот партийный секретарь — все являются частью этой системы и ничего с этим не поделаешь, и жаловаться — бессмысленно и глупо. И тогда он неловко забрал со стола свои листки, скомкал их и сунул в карман, уже готовясь идти и понимая, что пощады не будет — обращение в обком через голову своего непосредственного начальника и работающего с ним в паре освобожденного партийного секретаря — одно из самых страшных прегрешений, за такое не просто вышибут — подставят и посадят при первой возможности. Но видя то, как он убрал бумаги — инструктор обкома улыбнулся, предложил ему присесть, и начал расспрашивать о том, как молодых специалистов принимают в КГБ и каковы их нужд для того, чтобы успешно вписаться в работу. И он поддержал этот разговор, пинками загоняя поглубже рвущийся из горла отчаянный крик — а на работе ему ничего не сделали, на следующем комсомольском собрании избрали в бюро, а через год, убедившись, что совсем свой — дали квартиру. Потом — ему предложили поучаствовать в контрабандных операциях, и он, уже примирившийся со своей совестью — согласился. А еще через пару лет — его вызвали наверх, и уже приказали, а не предложили — совершить убийство. Как они тогда выразились — интересы народа того требуют, не уточняя, правда — какие интересы и какого народа. И он совершил это убийство. А потом еще одно.

Так, пришедший в КГБ комсомолец — идеалист — стал убийцей и изменником Родине.

— Гурген Степанович…

Куратор выругал себя — отвлекся.

— Вы меня не слушаете — обиженно сказал Дохоян.

— Ну, почему же, слушаю.

— И что вы думаете обо всем об этом.

— А что тут думать? Попов — чужой человек, он лезет в то, чего его совершенно не касается. Хочет очернить республику в Москве, очернить ее руководство, объективно работает на обострение обстановки. Ты кстати не задумывался, почему все так совпадает? Травля армян в Нагорном Карабахе? Резня в Сумгаите? И одновременно с этим — приезд в республику таких людей, как Попов?

— Да… — сказал Дохоян — теперь понимаю.

Если бы ты что-то понимал, парень…

Куратор вдруг подумал, что то, что они задумали сделать — будет не преступлением, а благом для этого парня. Его путь — схож с тем, каким шел он сам, только он прервется в самом начале. И парень умрет, не утратив иллюзий, честности и веры, не станет убийцей и государственным преступником. Таким, каким стал он сам.

— А куда ехать? — задал вопрос Дохоян, который следовало задать сразу, и до того, как сажать ночью в машину неизвестно откуда взявшегося куратора.

— В гостиницу — сказал куратор — надо разобраться с этим Поповым. Так дальше нельзя…

Понял…

Машина прошла привычным маршрутом, и уже вышла на Эчмиадзинское шоссе — в это время куратор посмотрел на Дохояна.

— Движок стучит, не слышишь?

Молодой контрразведчик прислушался.

— Да нет, вроде…

— А я слышу. Давай, проверим.

Дохоян снова прислушался.

— Да нет…

— Совсем технику не бережете!

Это был намек на то, что машину могут и отобрать, закрепить другого водителя… а что, пацану, которому и тридцати лет — неужели не нравится на Волге по родному городу ездить, а?

— Сейчас проверим…

Машина остановилась на темной обочине. Движения не было — в городе и окрестностях действовал комендантский час.