Но все мы задним умом крепки — и вместо этого полковник выскочил и кинулся к машине ГАИ. Гаишник приближался, он стоял на обочине, грузный, угловатый из-за своей брони. И все таки — полковник что-то понял в самый последний момент… в самый — самый последний. Когда ГАИшник сделал попытку его схватить — ушел от захвата, резко врезал под подбородок. Но в канарейке — открылись обе двери, и еще двое — появились как чертики из коробки, до поры до времени, они прятались рядом с дорогой, прикрывшись маскировочными сетями. Полковник выхватил пистолет… не для того, чтобы стрелять в людей, а для того, чтобы выстрелами в воздух привлечь внимание на шоссе, не дать им увезти себя тихо. Руку — перехватили сразу двое, с неумелым усердием, попытались прижать к машине, к капоту. Он ударил назад ногой, каблуком, изо всех сил, и кто-то взвыл из-за того, что попали ребром каблука по голени… больно, действительно больно. Но наваливались уже всерьез, и немного пришедший в себя ГАИшник сунул ему под нос баллончик, и нажал на спуск, и горло, носа, все лицо обожгло неожиданной, рвущей болью, и он закашлялся, заорал, и кто-то неумело пытался его тащить, а он отбивался из последних сил. Последнее, что он услышал, был возмущенный крик Саши: «вы что делаете?!» — а потом его ударили по голове и он больше ничего не слышал…

* * *

Полковник пришел в себя от того, что его выкинули из машины на пол — он ударился об пол головой, и мир вдруг вернулся, снова став четким и определенным, а не размыто-блеклым, как экран плохого телевизора до того, как ударишь по нему кулаком. Потом — кто-то пихнул его ногой в спину и что-то сказал на армянском, но полковник не понял, и кто-то пихнул его в спину сильнее, а где-то там вверху сказали: «Русский это» и голос звучал в головке подобно иерихонской трубе. Полковник пытался понять, что к чему — но тут его начали поднимать, и в голове его опять помутилось, как в неисправном телевизоре.

Он слышал только… невменяемый… косит… и что-то в этом роде.

* * *

Снова — пришел он в себя в камере. Камера была обычной, небольшой, с кормушкой, с массивной стальной дверью и с крохотным окошком на свободу где-то там, вверху. Его трясло… не в шутку трясло, так его трясло пожалуй лишь когда на зимней охоте он провалился под лед и здорово хватанул ледяной воды и друзья отпаивали его водкой и очень боялись воспаления легких — но все как то обошлось. Но сейчас — его трясло даже сильнее, так что зуб на зуб не попадал, и мысли метались подобно бадминтонным шарикам, отражаясь от стенок черепной коробки, и нельзя было сосредоточиться ни на одной из них — потому что на смену им тотчас приходила другая. Он сидел у холодной стены в углу, привалившись к ней, а напротив него, свесив с нар ноги, сидел забавный пожилой мужичок с выдающимся носом и вселенской грустью в глазах…

— Т-т-т-т-ы-ы-ы-ы к-к-к-к-к-т-т-т-т-т-о-о-о-о-о… — вымолвим вопрос Попов, стуча зубами как в лихорадке.

— Я Петерсон — ответил мужичок — а ты кто…

— Не… знаю…

— Все понятно… За Израиль сидишь?

— Какой… Израиль?

У Попова в голове не было даже мысли — про то, что такое Израиль, и при чем тут может быть вообще Израиль?

— Ну… заявление на выезд в Израиль подал, а они тебя раз — и сюда. Или не Израиль? Ты политический?

— Не… знаю…

— Значит, политический… — заключил мужичок…давай-ка, я тебя попробую на нары переложить. Только не шуми… а то в карцер… а там и нар то нет, люди на полу спят.

* * *

На следующий лень — Попову стало немного получше, он успел, по крайней мере вспомнить, кто он такой, и как он здесь оказался. Все еще потряхивало… видимо, применили какой-то специальный препарат, чтобы он выглядел дуриком. Иначе бы его не поместили сюда, в Ереван — Кентрон.

Воистину — кто не был, тот будет, кто был — тот не забудет.

Утром принесли баланду. Попов не смог осилить и половины и отдал сокамернику, чему тот был только рад.

— Тут ведь как? — говорил он, поглощая баланду — если ты хочешь в сионистский Израиль и говоришь, что там лучше, ты просто дурак. А быть дураком у нас — мужичок наставительно поднял палец — уголовно наказуемо…

Попов кашляюще рассмеялся.

— Это точно…

Какой же он дурак. Как его взяли. Теперь он точно понимал, что произошло — Дохоян убит, и это убийство будут вешать на него. Вопрос — как? Цадиков поднимет тревогу уже сегодня, за пропажу полковника КГБ с местных так и так погоны снимут.

Что у них есть? Что у них есть…

— А ты кто?

— Полковник… КГБ.

Петерсон хихикнул.

— Ага. А я — Индира Ганди.

Где-то, едва слышно, кто-то вскрикнул и умолк.

— Подожди. Ты что — серьезно?

Попов не ответил.

— Вот дела… Своих щемят…

* * *

Пришли за ним — под вечер.

Уже стемнело — по прикидкам полковника было от двадцати до двадцати двух часов, проводить допросы в такое время запрещено, да и дежурный в СИЗО — на тебя волком будет смотреть. Но за ним — пришли именно в это время.

Значит, будут ломать.

Грохнули сначала в дверь — по этому сигналу заключенный должен был вставать лицом к нарам, руки за спину под наручники. Петерсон — как только грохнули — метнулся. Попов остался лежать…

Ввалились двое. У одного дубинкам, другой с голыми руками.

— Шо, б… сигнал для кого был — вызверился один из них.

— Поздороваться забыли — спокойно прокомментировал Попов — если вам никто не объяснял, что находящиеся здесь советские граждане судом не осуждены, а потому являются невиновными…

Пока он это говорил — на лице выводного, тупом и привычном ко всякой мерзости — последовательно сменилось выражение непонимания, раздражения, и ярости. Договорить он не дал — сунул коленом в пах, добавил еще и локтем. Пихнул ногой… разойтись было просто негде…

— Э, э… — второй решил остановить — затопчешь. Приказали доставить, а не бить…

— А чо он, с. а…. гундосит тут.

— Пошли, пошли…

Его потащили по коридору, привычно подхватив подмышки.

— Тяжелый… гад…

Это были свои. И это были не свои. Эти люди, те, которые привычно избили его и потащили на допрос — они ведь не всегда такие были. Просто — они привыкли жить во зле. Жить, когда вокруг зло. И сами — не заметив этого стали злом.

Стоять, лицом к стене — лязг замков — проходим. Стоять, лицом к стене — лязг замков — проходим.

У двери допросной — конвоир дважды стукнул, потом открыл дверь.

— Проходим…

* * *

А вот этот — уже не шестерка. Минимум десятка — с самого верха. Козырная.

Сел. Положил на стол пачку Мальборо. Похоже, даже настоящего, американского — не кишиневского.