«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, —думал он. — Что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне,что-то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и онавлюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее— Ипполит… Отец ее — князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же времякак он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), онзаставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-запервых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, какона будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсемдругою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И онопять видел ее не какою-то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, толькоприкрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в головуэта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что-то гадкое,противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Онвспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видалвместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему одоме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и нанего нашел ужас, не связал ли он уж себя чем-нибудь в исполнении такого дела,которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время,как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ совсею своею женственной красотою.

В ноябре месяце 1805 года князь Василий долженбыл ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение стем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (вместе расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князюНиколаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатогостарика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решитьдела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е.у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как долженбыть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.

«Tout ca est bel et bon, mais il faut que cafinisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить, ] — сказал себе раз утром князьВасилий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, даХристос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость…легкомыслие… ну, да Бог с ним, — подумал князь Василий, с удовольствиемчувствуя свою доброту: — mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлиныименины, я позову кое-кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то ужеэто будет мое дело. Да, мое дело. Я — отец!»

Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловныи последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, чтоженитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьерпосле этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, чтокаждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он неможет никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может иоторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с неюсвою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы укнязя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на которомдолжен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие иобмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома,проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему дляпоцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, ато я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что,когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил сним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждыйдень говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себеотчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа;нет, она прекрасная девушка! — говорил он сам себе иногда. — Никогда ни в чемона не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, ното, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она несмущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с неюначинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либокоротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это неинтересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всегопоказывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждениявздором в сравнении с этой улыбкой.

Она обращалась к нему всегда с радостной,доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что-тозначительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьерзнал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово,переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступитчерез нее; но какой-то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этомстрашном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во времякоторого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую егопропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меняее?»

Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, чтоне было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и котораядействительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильнытолько тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как имвладело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны,несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.

В день именин Элен у князя Василья ужиналомаленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья.Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должнарешиться участь именинницы.