Сейчас ей, разгоряченной на кухне, понадобилось не меньше минуты, чтобы приноровиться к задержке звукового сигнала спутниковой, будь она неладна, телефонии и сообразить, что действительно слышит громогласного Ваську Кроля – человека из того периода ее жизни, который Дина не очень-то любит вспоминать. Но последние годы против ее воли в голову лезли звуки и запахи именно того лета, то самое лето регулярно приходило к ней во сне, и к тому же она помнила свое обещание.

– Если Иванна может, пусть приезжает, – сказала Дина Кролю. – Какой может быть разговор, пусть приезжает девочка, я ее приглашаю. Ты, Васька, как всегда, прав. Мне действительно есть что ей рассказать. Да и вообще…

Кроль не понял, что значит «и вообще». Характер тогдашних взаимоотношений Дины и Сережи не был ему до конца ясен. Он, правда, не особо задумывался, не имел привычки даже мыслями влезать в чужую жизнь. Но что-то мешало ему поверить в широко распространенное в институте мнение, что у Дины с Сережей тайный роман. То, что впечатлительная Женька плакала на плече у Черной Кассы за стеллажами институтской библиотеки, еще ни о чем ему не говорило. Жена профессора тоже всю жизнь подозревает его в тайных умыслах и в половой распущенности, которая, по ее словам, затаилась у него в подсознании и оттуда, как из подпольного штаба, руководит всеми его поступками, подло склоняя к адюльтеру. И убедить ее ни в чем невозможно. Лучше и не пытаться.

* * *

Я не то чтобы был против поездки Иванны в Израиль, я просто растерялся. Потому что забыл, как жить без нее. Разучился. А лететь она хотела немедленно. Вот так все бросить и буквально завтра лететь. Я бы отправился с ней, но оформление документов требовало времени, у нее в паспорте была годовая виза – ее МЧС имело какую-то далеко идущую программу сотрудничества с израильскими спасателями, и на какую-то там конференцию Иванна должна была лететь туда в апреле. И, наверное, полетела бы, останься она в прошлой своей жизни. Но нет же, ее принесло на нашу с Санькой яхту, она вытащила меня из истерического запоя и взамен загнала в какой-то инфернальный лабиринт обстоятельств, смыслов, умыслов и замыслов.

Зато я сейчас как никогда понимаю, что такое личная экзистенция. Это когда ты подходишь к бетонной стене и начинаешь биться об нее головой. В твоих действиях даже прослеживается какая-то система: ты можешь биться в ритме три четверти, можешь минуту биться, а две отдыхать, можешь менять место, в которое бьешься. Но не биться ты не можешь – теперь из этого состоит твоя жизнь.

А все остальные могут этого не делать, оказывается. Они ходят на работу, в кино, по выходным закупают в супермаркетах продукты, со спокойной душой планируют летний отдых или бегают по утрам. Я могу потрогать тех людей – ну, физически, посмотреть им в глаза, даже с ними поговорить. Но на самом деле наши жизненные миры не пересекаются.

Иванке несколько легче. У нее есть Бог – и как идея предела, и как центр целеполагания. И есть у меня подозрения, что с ним она разговаривает чаще, чем со мной. Поэтому у нее нет клаустрофобии – она не чувствует над собой потолка.

* * *

– А это мусака, – сказала Дина. – Ты должна попробовать мусаку.

«Попробовать мусаку и умереть», – решила Иванна. После бульона с кнедликами, фаршированной щуки и рагу с черносливом мусака пойдет как по маслу.

Ромуська забрался к ней на колени, и чтобы он не соскользнул, Иванна одной рукой обхватила тоненькое теплое тельце.

– Для еврейского мальчика, согласись, он слишком худой, – озабоченно произнесла Дина. – Представь на минуточку, он не любит сливочного масла!

– Ты что, малыш, совсем чужих людей не боишься? – спросила Иванна.

Ромуська посмотрел на нее снизу вверх удивленно.

– Представь, не боится! – махнула рукой Дина. – Его мама с папой на все свои тусовки таскают. Тут я ничего поделать не могу. Богемные люди, артистический круг. Но зато у них часто гастроли, и тогда мы с Ромуськой вместе – не разлей вода. Правда, мой сладкий?

Сладкий Ромуська уютно умащивался у Иванны на коленях.

– Нет, – сказала Дина, точным движением ввинчивая в мундштук сигарету, – у нас с твоим папой не было романа. Вопреки распространенному мнению. Все институтские сплетники думали, что был. Спросишь, почему?

– Почему думали или почему не было?

Дина засмеялась.

– Мы дружили, – сказала она и внимательно посмотрела на Иванну – верит та или нет? – Дружили, разговаривали. Я тоже очень любила генетику, как и он, книжки всякие читала. Хотя защищалась потом по биофизической тематике… Ну, не важно… Ты после поймешь, почему. А однажды я его предала. Нечаянно. Но он меня простил. А потом его не стало. Или… ну я не знаю… Я уж не знала, что думать.

– Дина Георгиевна, вы бы не могли как-то… более развернуто? – попросила Иванна. Ромуська возился и тепло сопел ей в солнечное сплетение.

– Твой отец был гениальным в области биологии и генетики в той примерно степени, в которой великий и сумасшедший серб Никола Тесла был гениален в физике. То есть на грани ничем не объяснимых фокусов и мистицизма. Строго говоря, генетикой институт практически не занимался, это не было нашим профилем. Но в семьдесят пятом году Карсон разделил геномы на полиморфный и мономорфный и сформулировал гипотезу… Надо объяснять, что такое геном?

– Не надо.

– Хорошо. Карсон сформулировал гипотезу, что полиморфизм и обеспечивающая его часть генома способствуют постоянству вида, расширяют его приспособительные возможности и ареал распространения. Ну, мы же в основном занимались сельскохозяйственной микробиологией. Для наших любимых хоздоговорных тем перспективные исследования в этой области могли быть полезными. И у нас появилась тема. Так, темочка. Она была не то чтобы закрытая, но… В общем, Сережа начал ее разрабатывать, параллельно со своими эль-формами. Точнее, даже не так было дело. Сережа пришел к начальству и сказал, что такая тема была бы для института важной. И вызвался ее разрабатывать. Ему обеспечили круглосуточный доступ к электронному микроскопу, но, похоже, никто от него ничего не ждал – пусть себе молодой сотрудник развивается. А найдет какие-нибудь биоинженерные способы воздействия на этот самый полиморфизм – отлично, засеем элитными сортами пшеницы малоплодородные земли северного Полесья. Понимаешь, Сережа… твой отец был очень неожиданный человек. Однажды я взяла больничный – ни с того ни с сего разболелись почки – и сидела дома, пила себе травяную настойку. Так бы мне и сидеть, но нет – решила дописать отчет и пошла в институт забрать кое-какие материалы. Он увидел меня в окно своей пристройки, где электронный микроскоп находился… Ты представляешь на минуточку, какого размера тогда был электронный микроскоп?

Иванна пожала плечами, показала руками неопределенно:

– Ну, такой… Он же электронный…

– Занимал два этажа, – гордо сообщила Дина. – Два этажа пристройки. Так вот, Сережа выскочил и затащил меня за руку внутрь. Он был очень взволнован, просто как никогда. Между прочим, эту его эскападу кое-кто видел, отчего слухи, само собой, разгорелись с новой силой. К тому же я просидела у него три часа. За это время твой отец выкурил пачку сигарет и, как-то очень сбивчиво и повторяясь, рассказал мне, что полиморфизм его совершенно не волнует, да и не стоит придавать ему такого значения, потому что вообще никакого полиморфизма не существует в том виде, о котором говорил Карсон. Потому что способ прикрепления политенных хромосом к ядерной мембране комара таков, что тему полиморфизма можно снять с повестки дня. Нет никакого полиморфизма, короче говоря. То есть Сережа это раньше сказал, чем Стегний, был такой генетик из Томска, автор статьи «Архитектоника вида». «Ну, ты-то, Дина, понимаешь, – сказал он мне, крепко сжимая мою руку и глядя прямо в глаза, – что эволюционные преобразования возможны только через изменение программы индивидуального развития?» Короче говоря, через мутации в онтогенезе. Вот что он имел в виду.