– Ну и молодец, моя девочка, – сказала ей тогда Доминика. – А он тебе действительно нравится?

– Как ни странно – да, – пожала плечами Санда. – Как ни странно… Даже не понимаю, как это может быть.

После того безумного августа она много думала о том, что иногда даже незапланированный поворот на соседнюю улицу может привести к удивительной цепочке обстоятельств. И любое действие, которого не совершала раньше. Отмена запланированного. Резкое и неожиданное для самой себя желание встать с дивана и поехать на море.

Давор второй месяц сидел в своей парижской студии звукозаписи и что-то очень уж неохотно отвечал по телефону. Очень глухим и рассеянным голосом. Это могло означать две вещи. Первая – работа не движется, и он никак не может добиться того, чего хочется, и его терзает собственный перфекционизм, и он даже не пьет виски по вечерам, потому что мучается и раздражается. И с ней, с Сандой, он совершенно не в силах разговаривать. При всем желании. Совершенно. Вторая – все у него получается, и уже давно получилось, и дело совсем не в проклятой глубине звука, которую никакими заклинаниями не перенести на аналоговый носитель. А дело в какой-нибудь очаровательной юной или не юной, красивой, экстравагантной, стильной или не пойми-какой, некрасивой, но смешной, странной, сумасшедшей, пугающе умной, фантастически наивной учительнице латиноамериканских танцев, профессорше социологии (в очках), радиоведущей с голосом раненой лани, студентке Сорбонны на красных роликах и с ноутбуком в кожаном рюкзачке…

Шел унылый и совершенно неопределенный девяносто шестой год. Иренке с Наташей было по пять лет, и они уже два месяца гостили у бабушки Горданы в Сараеве.

– Ну и ладно, – мрачно сказала сама себе Санда, встала с дивана и уехала на море. Одна.

Из всех городков Черногории она выбрала Герцег-Нови, просто потому, что ни разу там не была.

Из Будвы на маленьком прогулочном катере она добралась до Которской бухты и увидела город, расположенный на террасах горы. Он как будто висел в воздухе – так показалось Санде.

– Это гора Ориен, – сказал ей пожилой попутчик. Всю дорогу он читал какой-то научно-технический журнал, а теперь стоял рядом с Сандой и тоже, щурясь от солнца, смотрел вверх. – Волшебный город. Я в детстве верил, что здесь происходят чудеса. Всякие истории удивительные, превращения. А вон там, видите? – крепость Форте-Мара.

– Нет, Шпаньола, – снисходительно уточнил матрос и прицельно набросил петлю каната на кнехт. – Форте-Мара левее.

– Виноват, – торопливо закивал научно-технический попутчик. – Давно не был. Перепутал.

Санда нашла частный отель – на четыре номера, причем выбрала себе самый маленький номер с крошечным полукруглым балкончиком. Ей не хотелось простора. Хотелось только, чтобы ничто в этом городе не напоминало ей безлюдные пространства их с Давором большого, но почему-то все время пустого дома.

А потом она пошла на море и в каком-то тупом бесчувствии пролежала на пляже больше пяти часов. Санда сгорела так, что ночью пыталась не шевелиться – каждое движение вызывало боль и сопутствующие мысли о собственной глупой неприспособленности ко всяким невыгодным и скучным житейским раскладам. Так она и лежала без сна и вспоминала покойного папу – шведского сельского доктора Стевена Йохансена, скромного и замкнутого человека, который зачем-то приехал с туристической визой в Сараево и прямо на улице неожиданно для себя познакомился с красивой сербской девушкой Горданой. Или наоборот – мама с ним познакомилась? Отца теперь нет в живых, а семейные истории были неоднократно рассказаны и так и эдак, и теперь уже не поймешь, как там было на самом деле.

«Ты любишь праздники, – сказал ей однажды папа. – И совершенно не умеешь переживать трудности». Чтобы не разочаровать папу, Санда старалась изо всех сил. И в конце концов как будто научилась. Папа всегда жалел Санду, а Санда жалела его – он был очень уязвимым в своем тихом, застенчивом алкоголизме, всю жизнь побаивался яркой и строгой Горданы. А когда умер от инфаркта, мама растерялась и сразу как-то стремительно состарилась. «Как бы и ни для чего не нужен был, – удивлялась она, – а вот ушел – и сразу стало видно, как много он делал». Она смотрела на Санду беспомощным, как у старой собаки, карим взглядом, а Санда жалела, что так и не научилась за всю жизнь обнимать и утешать маму. Потому что мама никогда раньше не нуждалась ни в объятиях, ни в утешении – так казалось Санде.

Папу похоронили. Потом родились девочки, и Давор всегда был рядом с ней все эти годы и даже во сне держал Санду за руку. А теперь, получается, отпустил.

Утром в ресторанчике на первом этаже она выпила кофе с молоком и снова пошла на пляж – в белом батистовом брючном костюме: длинные брюки и длинные, до середины кисти, рукава рубахи скрывали от солнца обожженную кожу. Волосы она убрала под белый же платок. И именно в таком виде совершила получасовой заплыв.

По пути на берег Санда остановилась, стоя по пояс в воде, и стала смотреть на берег, на крепость Форте-Мара. Надо пойти туда, подумала. Сегодня же. Наверное, там по горячим камням бегают маленькие желтые ящерицы, и выгоревшие белые колоски рассыпаются в пальцах. И кузнечики…

В этот момент кто-то произнес рядом низким ленивым голосом:

– Докладываю: все мужчины на берегу смотрят только на вас. И женщины, кстати, тоже.

Санда повернула голову и увидела глаза. Нет, конечно, она увидела и лицо – очень серьезное, смуглое, с крупными чертами и без улыбки. И плечи – гладкие и загорелые. И тонкую серебряную цепочку с крестом, и правильный мужской торс, на котором блестели капельки воды. Но главное – глаза. И Санда молча стала в эти глаза смотреть. Потому что по какой-то непонятной причине никак не могла отвести взгляд.

– И все бабы, которые загорают здесь топлес, в настоящий момент неприятно удивлены, – добавил незнакомец, не меняя выражения лица. – Потому что их акции резко упали. Потому что – ну кто не видел голой бабы? Все видели. А вот входящая в море женщина во всем белом – произведение искусства. И выходящая из моря – тем более.

– Вы кто? – спросила Санда и на всякий случай надела темные очки. И сквозь очки продолжала смотреть в эти длинные синие злые глаза в контуре черных ресниц.

– И если вам кажется, что я с вами таким образом знакомлюсь, то вы правы, – сказал мужчина низким, ленивым, снисходительным голосом. И только потом улыбнулся.

Это была не улыбка Давора, своеобразное ощущение от которой однажды передала ее приятельница таким примерно образом: «У него нежная улыбка, но только улыбается он не тебе, а каким-то своим мыслям… И наверное, поэтому, улыбаясь, закрывает глаза…»

Улыбка незнакомца была короткой и какой-то подбадривающей. Дружеской. И очень адресной. Она точно предназначалась не всему миру, а только ей.

– И он действительно сделал это? – спросила потом Доминика.

– Не только это, – сказала Санда. – Он сделал кое-что еще.

Оказывается, он тоже сбежал. От чего-то там. Он не вдавался в подробности. Он полулежал на шезлонге, закинув руки за голову, качал ногой и смотрел на Санду.