– Да так. Увидел нашу Снегурочку и почему-то вспомнил те времена.

– Слушай, Васька! – округлила глаза Юдифь. – Может, это все Динка? Динка могла же залезть в виварий и что-то там подпилить. Кирпич просто так на голову не упадет, а…

– Читали, знаем. Нет, Юда, не могла. Я был тогда две недели подряд и.о. завлаба, на время командировки Марченко, и ключ был только у Сережи и у меня. Свой он мне сдавал всегда, и в конце рабочего дня я, в свою очередь, относил все ключи в сейф, который в приемной. Это сейчас у нас бардак, а тогда было строго. Из сейфа Динка взять ключ не могла. Да и такой грех на душу… Глупости. Не выдумывай.

– Отвергнутая женщина – страшное дело, – убежденно сказала Черная Касса и потащила Снегурочку дальше.

По дороге домой Василий Ильич вспоминал трехлетнюю Иванну. В той картинке Иванна была с хвостиками, в красном платьице и бродила среди высокой травы с сосредоточенным видом и с сачком в руках.

– Что ты там высматриваешь? – спросил тогда Кроль девочку.

– Кузнечика, – ответила Иванна и посмотрела на него своими продолговатыми карими глазами.

– Кузнечиков ловят рукой, – сказал ей Кроль. – Сачком нипочем не поймаешь.

Потом он прыгал по лужайке и ловил ей кузнечиков, а Иванна звонко смеялась и бегала за ним с сачком. Кузнечиков они рассматривали и выпускали. Потом она упала, но совершенно не расстроилась, правда, потеряла при этом свою красную сандалию. Сандалию благополучно отыскали в траве, в ходе поисков нашли еще пять копеек и отличного навозного жука. Жука спрятали в спичечный коробок, и он вместе с пятачком перешел в собственность Иванны – был с предосторожностями помещен в ее кармашек. А потом пришла Женя и куда-то дочку повела. Иванна оглядывалась и махала Кролю маленькой ладошкой. А теперь она – взрослая женщина, и какой-то парень обнимает ее за плечи, и смотрит на нее так, что никаких сомнений в характере их отношений у Кроля не возникало.

«Их там нет», – успокаивал тогда, в тот давний уже страшный день, себя сорокалетний Кроль, глядя, как самосвал сливает на провалившуюся крышу вивария гашеную известь. Не только пропавшие фотографии позволяли ему так думать, но и заведующий лабораторией Петр Иванович Марченко, к которому, ничего не понимая, примчался Кроль, как только был установлен кордон. Василий Ильич две недели являлся и.о. завлаба и, естественно, был в курсе исследовательских тем сотрудников. Он прекрасно знал, что еще на прошлой неделе все больные мыши были уничтожены – бестрепетной рукой Жени Михайловой сожжены в печи, а в виварий были помещены бодрые и здоровые, в количестве тридцати штук. И они уже несколько дней сидели под вакциной, только одна их половина была вакцинирована БЦЖ, а другая – безымянной пока вакциной N31-6 (это был ее порядковый номер в журнале экспериментальных препаратов). И только через три дня мыши должны были быть инфицированы вирулентной эль-формой. Никакого легочного вируса в тот момент в виварии не было!

– Там в разбитых боксах модифицированная эль-форма, – заявил ему Марченко и крепко сжал руку выше локтя. – Понял?

– Да нет же!

– Вижу, ты хочешь во что бы то ни стало спасать ребят, – сказал Марченко, непонятно глядя на него остановившимися глазами. – И ты находишься в состоянии аффекта. А там, в земле, модифицированная эль-форма! И об этом знает управление эпиднадзора, и Киев, и Москва, и все, кому надо знать. И к тому же их уже не спасти.

Марченко плотнее закрыл дверь кабинета и задвинул большого, но дико растерянного Кроля в узкий простенок между балконом и шкафом.

– Ты меня понял, Васька? Понял? – повторял Марченко. – Меня на хрен уволят за преступную халатность и за плохое состояние рабочих помещений, но у нас во всех отчетных формах будут значиться инфицированные мыши. Инфицированные, Васька, к тому же две недели назад! И знаешь, почему? Потому что у тебя семья и дети…

По сей день Василий Ильич твердо помнил, что у него семья и дети. И теперь еще внуки. Но разбуди его ночью – мог без запинки назвать дату, час и минуты планового инфицирования тридцати белых мышей в семьдесят восьмом году.

Его вызывали к следователю, всю текущую лабораторную документацию передали следствию. Кроль давал показания и повторял про себя, что у него семья и дети. Уволили как раз директора института, который вообще во время аварии был в Трускавце. А Марченко не только уволили, но и судили за преступную халатность, дали два года условно (эти два года он просидел дома, никуда не выходя, – все равно как бы сидел в тюрьме, сильно пил, а потом забрал семью и уехал куда-то, говорили – вроде в Сибирь, то ли в Томск, то ли в Омск).

Сначала Кроль ничего не понимал. Опасность эпидемии, пусть даже вовремя предотвращенная, только усугубляла вину Марченко. Но в виварии находились здоровые мыши! Так зачем это надо было скрывать? Поэтому в тот несчастный день Кроль думал, что Марченко на почве стресса, вероятно, сошел с ума. И только к вечеру понял: ему, Марченко, нужно было во что бы то ни стало не дать разобрать завал. Это могло означать только одно – он давал им уйти. Им – своим подчиненным, Женьке с ее мужем Сережей. Только вот куда те могли уйти из старого винного погреба, сорокалетний доктор наук Кроль понимал не очень, и в голове у него была дикая путаница из версий, поделиться которыми он не мог ни с кем, потому что помнил главное: у него семья и дети.

Долгое время ему было очень сложно, так сказать, психологически. Он, вынужденный некоторое время убеждать следствие и всех вокруг, что опасность заражения имелась, чувствовал себя более чем странно. Он словно был участником какой-то большой мистификации, непонятной для него. Главное – в эту версию охотно верили. Не верят, когда говорят «нет-нет, все в порядке». А вот когда честно признаются, что да, была опасность и большая, но – локализовали, купировали, ликвидировали… В общем, он много думал об этом, а после устал. И решил не вспоминать семьдесят восьмой год. Вообще.

* * *

Иванне уже давно казалось, что все сейчас происходит не с ней, а она, к примеру, спит или давно уже умерла, но не заметила, как. Или попала в чужой сон и бродит там с чужим именем и лицом, и из этого сна нет выхода – разве что удастся в густом тумане нащупать невидимую стену и пробить ее кулаком… Она пыталась поговорить со своей сущностью, но сущность бессовестно затаилась и ничем не обнаруживала себя. Такого с Иванной не было никогда. Ей чудилось, что она стремительно теряет себя, утрачивает о себе представление. То, что казалось ей очевидным, больше таковым не являлось, имена и времена перепутались, и Иванна вдруг стала понимать, в каком состоянии люди совершают самоубийство. Но если бы все проблемы кончались со смертью физического тела… Она никогда не была атеисткой и знала, что с этого момента проблемы только начинаются. Потому что нужно отвечать. А для того, чтобы отвечать, нужно знать, кто ты, где ты и откуда ты. И зачем.

…Она смутно помнит себя в красном платье и красных сандалиях, в высокой траве – перед глазами качаются зонтики дикого лука и пастушья сумка. Ее берут за руку и куда-то ведут, а потом она сидит на высоком стульчике, и на белом столе перед ней стоит стакан с молоком и лежит горкой квадратное печенье на блюдце. Стол высок для нее, она упирается в край подбородком. «Бери печеньку», – говорит ей чей-то голос. Она тянется к блюдцу и задевает рукой стакан с молоком. Стакан падает, молоко медленно льется со стола, круглые молочные капли падают на платье. «Ничего-ничего», – говорят ей. И потом еще: «Ты мой зайчонок…»