просто Рахул. В районе красных фонарей его звали Милашка.

– Забавно, что так зовут парня, – заметила Нэнси.

– Он, наверное, один из тех муди-груди, – сказал Дитер.

Это выражение было новым для Нэнси; она сомневалась, что Дитер почерпнул его из американских фильмов.

Дитер попытался объяснить Нэнси, как выглядит трансвестит, но сам он никогда не разбирался в том, кто такие хиджры, которые действительно были кастратами, евнухами. Он путал хиджр с зенана – то бишь с трансвеститами, которые не изменяли свой пол. Хиджра однажды обнажился перед Дитером, но Дитер принял шрам за влагалище: он подумал, что этот хиджра – настоящая женщина. Что касается зенана, так называемых муди-груди, Дитер называл их также «сисястые членики». Дитер говорил, что все они педики, которые принимали эстрогены, чтобы сделать свои сиськи больше, но от эстрогенов их письки постепенно уменьшались до детских размеров.

Дитер, как правило, подробно останавливался на всем, что касалось секса, и под предлогом все же поискать Рахула в Бомбее он взял с собой Нэнси в квартал красных фонарей. Идти она не хотела, но Дитер, казалось, подтверждал на практике старое изречение, что деградация, по крайней мере, наглядна. В падении есть своя прелесть. Секс за деньги конкретен, что, вероятно, устраивало Дитера больше, чем смутная надежда найти Рахула.

Для Нэнси влажная жара и ядреный запах Бомбея стали только ощутимей возле клетушек девушек на Фолкленд-роуд. «Разве они не потрясные?» – спросил ее Дитер. Но что в них было «потрясного», ускользнуло от Нэнси. На первом этаже старых деревянных зданий были клетушки-номера с девушками, которые зазывали к себе; над этими клетушками было еще не меньше четырех-пяти этажей, с девушками на подоконниках – если окно было занавешено, значит проститутка принимала клиента. Нэнси и Дитер пили чай в «Олимпии» на Фолкленд-роуд; это было старое, увешанное зеркалами кафе, куда заглядывали уличные проститутки и их сутенеры – некоторых из них Дитер, кажется, знал. Но эти его знакомые либо не могли, либо не желали проливать свет на местонахождение Рахула; они даже не желали о нем говорить – за исключением того, что по виду он трансвестит, с которым они не хотели иметь ничего общего.

– Я же говорил тебе, что он из тех, из муди-груди, – сказал Дитер Нэнси.

Смеркалось, когда они вышли из кафе, и девушки в клетушках реагировали на Нэнси более агрессивно, чем на Дитера. Некоторые из них задирали свои юбки и делали непристойные жесты, некоторые бросали в нее мусор, а то вдруг ее окружали группы мужчин, и Дитер словно нехотя отгонял их. Казалось, он находил такое внимание к ней забавным; и чем более вульгарно оно проявлялось, тем более это забавляло Дитера.

Нэнси была слишком ошеломлена, чтобы спросить его о причине такого поведения, однако (опустившись поглубже в ванну доктора Даруваллы) она подумала, что в конце концов сама отказалась от привычки задавать ему вопросы. Держа перед собой дилдо, она погрузила его в воду, а поскольку искусственный член не был заново залеплен воском, то на стыке показались пузырьки. Боясь, как бы не намокли дойчмарки, она вынула из воды эту штуковину и вспомнила о саперной лопатке в своем рюкзаке – ее стук об пол и слышал доктор.

Дитер купил ее в Бомбее в военном магазине вещей, списанных с армейских складов. Шанцевый инструмент был оливково-серого цвета; в снаряженном виде он представлял собой лопату с коротким, двухфутовым черенком, который складывался благодаря шарниру, а лезвие лопаты можно было повернуть под прямым углом к черенку – тогда она превращалась в мотыгу. Если бы Дитер был жив, он первым согласился бы, что этот инструмент также может быть успешно использован в качестве томагавка. Он сказал Нэнси, что лопатка может пригодиться в Гоа для защиты от дакойтов, то бишь бандитов, иногда охотившихся там на хиппи, а еще чтобы можно было отрыть походный туалет. Теперь же Нэнси лишь грустно улыбнулась, подумав о дополнительных возможностях инструмента. Да, он вполне подошел для рытья могилы Дитеру.

Она закрыла глаза и опустилась глубже в ванну, все еще помня вкус сладкого, исходящего паром чая, который им подавали в «Олимпии», а также его сдержанно-горьковатое послевкусие. С закрытыми глазами в теплых объятиях воды она вспоминала, как менялось выражение ее лица в облезлых зеркалах кафе. От чая у нее стало легко в голове. Повсюду вокруг них пол был заляпан красными плевками от неведомого ей бетеля, который все жевали, и ни песни из индийских кинофильмов, ни каввали[62] из музыкального автомата в «Олимпии» не подготовили ее к какофонии, которая обрушилась на нее на Фолкленд-роуд. За Нэнси увязался пьяный мужчина и хватал ее за волосы, пока Дитер не свалил его ударом кулака, пнув вдобавок.

– Лучшие бордели находятся в комнатах над клетушками, – с видом знатока сказал ей Дитер.

Мальчик с полным воды козьим бурдюком наткнулся на нее; она была уверена, что он хотел наступить ей на ногу. Кто-то ущипнул ее за грудь, но она не видела кто – мужчина, женщина или подросток.

Дитер потащил ее в табачную лавку, где также продавались канцелярские товары, серебряные безделушки и небольшие трубки для курения марихуаны.

– О, кто пришел – сам человек-ганджа[63], мистер Гашиш! – приветствовал Дитера хозяин лавки. Он радостно улыбнулся Нэнси, указывая на Дитера, и добавил одобрительно: – Он настоящий мистер Гашиш – самый лучший курильщик ганджи!

Нэнси крутила в руке необычную шариковую ручку – из настоящего серебра; по всей ее длине шла надпись «Сделано в Индии». В нижней части было написано «Сделано в», в верхней было слово «Индии»; ручка не закрывалась, если слова обеих частей не совпадали полностью. Она подумала, что здесь какая-то глупая ошибка. Кроме того, слова располагались неправильно: они читались как «Индии сделано в»; причем если ты собирался писать этой ручкой, то надпись «Сделано в» оказывалась перевернутой вверх ногами.

– Самое лучшее качество, – сказал ей хозяин лавки. – Сделано в Англии!

– Тут надпись, что сделано в Индии, – сказала Нэнси.

– Да, они делают и в Индии! – согласился хозяин.

– Ах ты, наглый врун, – сказал ему Дитер, но купил Нэнси эту ручку.

Нэнси подумала, что хорошо бы куда-нибудь зайти, где попрохладней, и написать открытки. В Айову – там удивятся, узнав, где она. Но в то же время она подумала: они никогда больше не услышат обо мне. Бомбей и ужасал, и возбуждал ее; он был настолько чужим и вроде как не признающим никаких законов, что казалось, здесь она, Нэнси, может быть кем угодно, кем только душа пожелает. Здесь можно было