Горчаков сообщил Мантейфелю о желании России лишь принудить Порту к немедленному заключению перемирия, а затем созвать конференцию для установления прочного мира на основе улучшенного статус-кво на Балканах. В случае провала конференции Россия, по словам Горчакова, хотела бы сохранить за собой полную свободу действий. При этом Россия, скорее всего, один на один столкнется с Турцией, и в этой связи Горчаков прямо сформулировал вопрос: какова будет позиция Германии и ее возможные действия?

Суть ответа посланника императора Вильгельма состояла в следующем. Германия займет по отношению к России то же положение, которое Россия заняла в отношении Германии в 1870 г. Мантейфель, правда, сделал одну оговорку: при условии, если Россия не войдет в отдельные соглашения с Австро-Венгрией и Англией за счет интересов Германии.

По мнению германского канцлера, в балканских делах политика его страны должна следовать принципам воздержания и невмешательства. Горчаков же уяснил, что Бисмарк отказывается выступать с инициативами о перемирии и созыве конференции.

Но и обращаться к канцлеру Германии за подобного рода услугами было уже поздно. Ими занялся британский кабинет. Ведомство лорда Дерби сформулировало условия мира, которые намеревалось от имени великих держав предложить Порте: статус-кво в Сербии и Черногории, местную автономию для Боснии, Герцеговины, Болгарии плюс гарантии против злоупотреблений — все те же, не раз на все лады повторявшиеся условия умиротворения Балкан.

Горчаков не возражал против английских предложений, добавив лишь требование о территориальном приращении в пользу Черногории. Как позднее он писал Шувалову, «нам показалось (курсив мой. — И.К.), что не было предвзятого стремления избежать на практике принципа автономии». Поэтому Нелидова в Константинополе уполномочили «присоединиться к английским предложениям». Российский канцлер выделил два существенных момента. Во-первых, главным в текущих событиях является необходимость сначала настаивать именно на перемирии воюющих сторон, а уже затем заниматься доработкой условий мира и окончательным определением параметров автономии. Во-вторых, ссылаясь на опыт предыдущих переговоров, он в очередной раз подчеркнул: недостаточно предлагать Турции реформы, надо принудить ее к их реальному осуществлению.

В конце августа 1876 г. с условиями лондонского кабинета довольно быстро согласились правительства «европейского ареопага» — Франции, Германии, Австро-Венгрии, Италии. Правда, Дерби пришлось успокоить Андраши насчет слова «автономия». Он разъяснил, что автономию османских провинций Лондон понимает именно как местную, а не политическую, подразумевающую образование новых вассальных княжеств.

Когда же окончательные инструкции Форин офиса дошли до Г. Эллиота в Константинополь и с их содержанием ознакомились в российском МИДе, Горчаков буквально взорвался. 21 сентября (3 октября) 1876 г. он писал Шувалову, который еще не был посвящен в содержание рейхштадтских переговоров:

Вот здесь, уважаемый читатель, оцените ситуацию. «Нам показалось…» После года безрезультатных переговоров, после Рейхштадта Горчакову вдруг «показалось», что Дерби и Андраши явятся сторонниками обсуждения вопроса автономии Боснии, Герцеговины и Болгарии?! Что это — поразительная наивность?! Дерби и не должен был ничего понимать из того, чего так хотелось бы Горчакову.

Манера вкладывать в голову партнера по переговорам свои представления и выдавать их за должные — путь в дипломатии совершенно бесперспективный. Наблюдая за действиями Горчакова, порой создается впечатление, что он определял не столько интересы великих держав, сколько своих личных друзей и врагов. При этом друзья должны были обязательно действовать в соответствии с его представлениями. И если этого не происходило, то друзья переводились в разряд потенциальных врагов. Как будто у друзей не могло быть своих собственных интересов. А неучет интересов европейских кабинетов приводил к весьма негативным последствиям. Внешняя политика России порой отрывалась от реальной почвы и зависала в каких-то розовых облаках. Отношение Горчакова к действиям и заявлениям Андраши в ходе Балканского кризиса — наглядная тому иллюстрация.

Но в конце августа 1876 г., по замечанию Милютина, Горчаков уже не смотрел на положение дел в «розовом цвете», а все чаще говорил об изоляции России, финансовых проблемах и даже заявлял, что «мы должны быть готовы вести войну, не требуя особых финансовых средств сверх обыкновенного мирного бюджета», хвастая тем, что «одни его дипломатические депеши ограждают интересы России, без помощи войск и без расстройства финансов».

Былая убежденность канцлера в верности избранного им курса поблекла, а император, «наслушавшись от дипломатов… неутешительных известий» и продолжая уповать на мирное разрешение Балканского кризиса, уже «соглашался на все» предложения военного министра по подготовке к войне[557]. Трудно не подумать, что столь серьезные изменения политических настроений соседствовали с удивительным для лиц такого государственного уровня легкомыслием.

Возразите, что ссылка лишь на мемуары военного министра в данном вопросе не является исчерпывающим доказательством. Не стану спорить. Однако если судить по итогам Балканского кризиса и последовавшей русско-турецкой войны, то надо признать, что в своих замечаниях Милютин оказался недалек от истины.

Когда российский император со свитой направлялся из Варшавы в Ялту, в Константинополе градус политической борьбы явно нарастал. Младотуркам, руководимым Митхадом-пашой, противостояли консерваторы во главе с великим визирем Мехмедом-Рушди. Тем не менее обе партии сходились в одном: всеми силами противиться вмешательству Европы и как можно скорее усмирить восставшую райю.

19 (31) августа 1876 г. на место низложенного султана Мурада V на престол был возведен его младший брат Абдул-Гамид. Великие державы признали нового султана. И 2 (14) сентября министр иностранных дел Порты Савфет-паша, отвечая на обращение Англии, представил послам держав меморандум с условиями мира.