В начале 1920-х гг. В. М. Хвостов фразу о «вольном городе» прокомментировал так: этим «Россия формально отказывалась от Константинополя». «Иными словами, — продолжал будущий академик, — Александр II должен был пойти на нейтрализацию проливов. Это было крупное дипломатическое поражение, своего рода Плевна, на год опередившая военную Плевну»[543]. Эти суждения полностью разделял в то время и А. С. Ерусалимский[544]. С тех пор эта трактовка прочно укоренилась в исторической литературе.

Однако в плане практической политики т. н. обладание Константинополем было лишь символом насущной заинтересованности российского правительства в контроле над черноморскими проливами. Сама по себе столица Османской империи стала бы для России огромной обузой. Это было настолько очевидно, что не понимать такое было невозможно. России нужны были проливы и как минимум военные базы в Верхнем Босфоре, позволявшие надежно, в случае необходимости, запереть вход в Черное море. Заявляя о «формальном отказе» России от Константинополя в Рейхштадте, В. М. Хвостов в то же время отмечал, что тяга к овладению Царьградом никуда не улетучивалась из замыслов тогдашнего российского монарха, но только была глубоко упрятана и лежала под спудом других проблем, ожидая своего часа. Но этот час, как казалось в то время многим европейским правителям, явно приближался.

Конечно же, Александр II мог в лоб сформулировать вопрос: в случае распада Турции мы хотим обрести «ключи от своего дома» — мы хотим проливы. Но ведь это, прежде всего, — опасность войны с Англией. И поэтому российский император так вопроса не поставил. Он был настроен на мирное разрешение проблем. Но…

В. М. Хвостов точно подметил связку: провозглашение Константинополя вольным городом с неизбежностью предполагало нейтрализацию черноморских проливов, т. е. принципиальное изменение их режима, закрепленного Парижским договором 1856 г. и Лондонской конвенцией 1871 г. А что это означало для России? Европейские боевые эскадры могли бы спокойно проходить не только Дарданеллы, но и Босфор; и южные берега России, в условиях отсутствия у нее военного флота на Черном море, оказывались под угрозой прямого нападения.

Неужели этого не понимали Александр II и Горчаков, неужели они и этому не придали значения? Не думаю, уж слишком опасной была логика раскручивания смысла заявления о «вольном городе». Тогда что? Здесь остается только гадать. Не исключено, что император Александр, не забегая далеко вперед, принятием этой формулировки забрасывал удочку со стратегической наживкой. Вы же понимаете, как бы намекал он, что Константинополь в качестве вольного города — это нейтрализация проливов, как минимум Дарданелл, но тогда наши южные рубежи остаются совершенно беззащитными, и в этой ситуации мы вправе потребовать в будущем такого решения по Босфору, которое бы гарантировало нашу безопасность. И самую надежную гарантию здесь мог дать, разумеется, не «страховой полис» — какой-нибудь международный договор, а только русские базы в Верхнем Босфоре. Но не будем забывать, что само высказывание о Константинополе как вольном городе относилось на случай окончательного краха Османской империи.

В то время такую перспективу рассматривали не только в Рейхштадте. 23 августа (4 сентября) Дизраэли в письме к Дерби развил тему дележа турецкого наследства, три месяца тому назад затронутую в беседе с Шуваловым. Премьер рассуждал над сценарием, когда «Россия и Австрия начнут продвигать свои армии на Балканы» и за этим последует «решение восточного вопроса» — «раздел балканской добычи между Россией и Австрией при дружеских услугах Англии». Судьба же турецкой столицы британскому премьеру виделась так:

В отличие от участников рейхштадтской встречи, Дизраэли в оценке перспектив балканской ситуации был настроен решительней. Он полагал, что русско-австрийского выступления против Порты и раздела ее европейских владений не избежать. Ну, а коли так, делился он своими планами с Дерби, «то благоразумно будет взять руководство этим делом в свои руки»[546].

Что это, если не планы раздела Оттоманской империи, глядя из Рейхштадта и Лондона? Возразите — это весьма условные планы и не более того? Отнюдь.

Ведь что получалось: в начале июля 1876 г. в Рейхштадте Россия и Австро-Венгрия, по сути, согласились признать возможным похоронить Парижский договор как международно-правовой акт, гарантировавший сохранение статус-кво в отношении Оттоманской империи. Точнее будет сказать, что Австро-Венгрия продемонстрировала полную готовность за разумное вознаграждение забыть о статье VII этого договора, согласно которой стороны договора — Россия, Австро-Венгрия, Великобритания, Пруссия и Сардиния — объявляли: «Блистательная Порта признается участвующей в выгодах общего права и союза держав европейских». В статье также говорилось, что участники договора:

Обратим внимание, что фигуранты рейхштадтской встречи стали обсуждать вопрос, установленный европейским конгрессом — этим своеобразным Советом Безопасности ООН XIX в. — и затрагивающий «общие права и пользы» всех великих держав, особенно Англии. Факт переговоров «в нарушение» был налицо, но никто при этом, насколько мне известно, не убоялся, а мир не рухнул от такого попрания идеалов «европейского концерта». Хотя традиционных заклинаний на эту тему, как обычно, было предостаточно. Цинично?.. Да. Зато, как говорил персонаж гайдаевской кинокомедии, «быстро, надежно и практично».

Теперь вернемся к ответу на ранее поставленный вопрос. Что же скрывалось за этим загадочным обещанием Милютина держать в тайне сказанное императором 25 марта (6 апреля) 1876 г.? Выскажу предположение: уверенность Александра II в том, что России удастся избежать войны, основывалась на его расчетах выторговать у Вены ее более решительный натиск на Порту в интересах балканских славян. А платой здесь могли быть только территориальные приращения Австро-Венгрии на Балканах. И хотя часть славянских земель в данном случае могла перейти под скипетр Габсбургов, но зато объединенному русско-австрийскому давлению Порта не посмела бы противиться. Следовательно, в результате такой комбинации Россия смогла бы избежать войны. Так или примерно так рассуждали в Петербурге в начале весны 1876 г. Именно на такую конструкцию опиралась столь удивившая Милютина убежденность Александра II в мирных перспективах разрешения Балканского кризиса. С такими надеждами, я уверен, российский император и отправлялся в гости к своему австро-венгерскому коллеге. Однако в итоге Александра II и Горчакова ждало разочарование. После рейхштадтских переговоров Россия не отдалилась от войны, а приблизилась к ней.