Я все еще злилась, но мною овладевала усталость. Во всяком случае, притворялась я спящей дольше, чем Роджер. Перед мысленным взором предстали занавес ночи и ломаные линии заледеневшей травы. А за ней было… Что? Пространство, как огромная комната, – зрительный зал со сценой, на которой должна была вот-вот начаться постановка. Какая постановка? Что-то среднее между «Сном в летнюю ночь» и «Макбетом» или, может, «Королем Лиром». Или «Ночью живых мертвецов». В главной роли… Что ж, скажем так: я с радостью бы пропустила этот актерский дебют. Дело в том… Когда это пространство появилось у нас на заднем дворе, у меня возникло ощущение, что оно является еще одной частью Дома. Как будто… Это не совсем подходящая аналогия, но было похоже на школьный эксперимент: ты кладешь карандаш в стакан с водой, чтобы изучить угол преломления лучей. По ту сторону тьмы был Дом – или его часть – словно преломленный.

Когда я вспоминаю, что смогла провалиться в сон после событий того дня, мне сложно в это поверить. Покажи мне гигантскую стену тьмы или нависающие словно ниоткуда над домом горы, или дай мне почувствовать липкую пленку на коже сейчас, и я не сомкну глаз день или два – это я тебе точно говорю. Легко сказать, «ко всему привыкаешь», но, давай признаем, ведь правда можно привыкнуть ко всему. И то, что я видела и чувствовала в тот день, – еще не самое страшное. Веки потяжелели, и в следующую секунду я уже спала сном младенца.

* * *

Трудно описать, каким нормальным был следующий день. Можно сказать, затишье перед бурей, но на тот момент погода в Доме уже была пасмурной. Значит, глаз урагана. И, условно говоря, вместо того, чтобы искать укрытие от грядущих ветра и дождя, мы отправились на пляж. Но это не совсем так. Целый день меня не покидало ощущение, что все вокруг меня затихло. Так обычно бывает в этих старых глупых фильмах: герои пробиваются через джунгли, и тут один из них говорит: «Не нравится мне это. Как-то тихо. Слишком тихо». Я бы, конечно, не стала говорить, что от этой тишины у меня возникло плохое предчувствие. Скорее, я не понимала, как ее интерпретировать. Наступил вечер, но ничего не произошло. Я пару раз выходила из дома: съездила на почту, а потом сбегала в супермаркет, но не видела, не слышала, не почувствовала и не ощутила ничего необычного, и, когда пришло время готовить ужин, я думала о дневном затишье с надеждой, но совсем крошечной. Я думала, что, возможно, худшее осталось позади. Но эта надежда умерла сразу же, как только успела зародиться. Слишком многое произошло, и приведенный в действие огромный механизм не мог остановиться в одно мгновение.

В перерывах между вылазками я постоянно сталкивалась, так сказать, с фотографиями Теда, которые развесила по всему дому, – казалось, с того времени прошло лет десять. Сначала в прачечной, куда зашла с намерением разобрать гору грязной одежды, сваленной на пол. Пока Роджер вспомнит о стирке, мне уже будет не в чем ходить, поэтому я как могла отделила цветное от белого и включила стиральную машинку. Я не взяла с собой книжку, чтобы почитать, пока машинка пыхтит за работой, да и журналов нигде не валялось. Поэтому я коротала время за раздумьями, решая, хочу ли подняться на второй этаж или же насладиться прелестями дневных телепрограмм в гостиной. Вот тогда я и увидела фотографию Теда.

Я совсем забыла про нее. Как только ее увидела, то вздохнула и, покраснев, отступила, как будто меня застали за подглядыванием. Я помнила эту фотографию. На ней Тед был в пуштунском платье, том же самом, что носили люди, с которыми он воевал, и с книгой «Холодный дом» в руках. Почему я принесла эту фотографию в прачечную, а не повесила на стену у, скажем, кабинета Роджера? Загадка. Я наклонилась ближе, чтобы рассмотреть фотографию – осторожно, как будто не хотела ее потревожить. На лице Теда было выражение человека, корпящего над трудной, но полезной задачей. Как тяжело ему было читать Диккенса? Дочитал ли он книгу до конца? Раньше я об этом не задумывалась. Да и как бы я узнала ответ на этот вопрос? Может, стоило спросить у его друзей? При взгляде на фотографию мне показалось, что Тед очень похож на определенный тип студентов подготовительных курсов: такие студенты лет на десять-пятнадцать старше остальных первокурсников; такие студенты успели посмотреть мир и теперь пришли за знаниями. И надо отдавать должное тем, кто пытается расширить свой кругозор – особенно, черт возьми, чтением Диккенса. Что там Тед написал на обороте? «Даже здесь мне не скрыться от него»?

Стиральная машинка урчала и тряслась, и тут я услышала слова Роджера: «Молодой человек, всё лучшее, что должно было быть в тебе, стекло по ноге матери». Как будто он стоял в прачечной вместе со мной. «Пусть душа твоя не знает покоя даже после смерти». Ему вторил другой голос, принадлежащий той штуке в камере, Дому – Дому, который построил Роджер, так сказать. «Кровь и боль», – прошептал голос, и слова расползлись по комнате. Я отвернулась от фотографии и вышла из прачечной, чтобы забыться в дурацких картинках на экране.

«Кровь и боль», – звенело у меня в ушах, когда я стояла на кухне несколько часов спустя. Есть же такие вещи, с которыми заключаешь заветы? Как там говорят священники во время мессы, во время освящения Святых даров? «Ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета»? Пьешь кровь – включен в сделку. Так вот боль была частью сделки; без боли не может быть и крови. Боль подтверждает саму ее подлинность.

Роджер сидел в своем кабинете весь день. Мы пересеклись за завтраком и обедом и почти не разговаривали. Знаешь, кажется, мы вообще не разговаривали за завтраком. Понимаешь, в общем и целом мне это совсем не нравилось, но что я могла сказать? Мы были похожи на актеров, разыгрывающих одно и то же действие драмы.

Вероника. Сними проклятие.

Роджер. Нет!

Роджер уходит.

* * *

Если бы я была режиссером и снимала про нас фильм, то в тот момент я решила бы показать воспоминания о нашей совместной жизни. И воспоминания Роджера. Первый кадр: я открываю кухонный шкаф и начинаю что-то в нем искать; второй кадр: Роджер поднимает книгу со стола и открывает ее – очень символичные действия, – а затем пойдет повтор ранней сцены из фильма: небольшой фрагмент, немного размытый, чтобы показать, что это всего лишь воспоминание, наше общее воспоминание. Наверное, для этого я бы выбрала первое занятие, которое он вел у меня. Почему бы не начать сначала, согласись? После этого я бы чередовала эти три сцены, потихоньку развивая действие в каждой из них. Я наливаю воду в кастрюлю; Роджер что-то записывает в блокнот; мы вместе лежим в постели. Да, чуть не забыла, на фоне играет музыка. Как же без этого. Что-то медленное, тоскливое, полное сожаления; возможно, скрипичное. Если бы я хотела выпендриться, то выбрала бы арию из оперы, но, скорее всего, студия настоит на чем-то более коммерчески успешном. Прекрасно. Тогда беру Брайана Адамса. И вот мы подходим к гитарному соло. Я режу помидоры; Роджер смотрит на карту; мы стоим перед судьей, держась за руки, и произносим супружеские клятвы. Я успею показать еще парочку кадров. На экране я выключаю конфорку и снимаю кастрюлю с плиты, затем с несчастным видом стою и смотрю в окно, скрестив на груди руки. Роджер откладывает ручку, надевает очки, и зритель наблюдает, как он с несчастным видом смотрит в окно, скрестив на груди руки. Параллелизм, все дела. Что до воспоминаний… Какие я выберу для своего сборника «Вероника и Роджер. Лучшие Хиты. Часть 1»? Можно взять что-то неоднозначное – как я наблюдаю за спящим на больничной койке Роджером; мы вдвоем в машине по дороге с мыса – или же придерживаться выбранного курса и показать относительно счастливые моменты – мы в ресторане «Канал Хауз», официант расставляет заказанные блюда; мы вдвоем гуляем по пляжу. Весь монтаж совместной жизни займет три минуты: напомним зрителям обо всем хорошем, что случилось с главными героями, и в то же время настроим на нужную волну, чтобы следующая сцена имела максимальный эмоциональный эффект.