Пока Деми в очередной раз снимала с себя одежду – будто вид ее обнаженного тела мог заставить зрителя забыть об отсутствии сколько-нибудь связного сюжета, – а Роберт Дюваль болтался в плену у индейцев – потому что кое-кто пересмотрел «Танцующего с волками», – я не думала о том, что происходило с Домом вокруг меня. Но теперь, оглядываясь назад, думаю, что должна была. Действие набирало обороты, но тогда, сидя на диване, я еще не знала, что меньше, чем через двадцать четыре часа, наша с Роджером драма подойдет к развязке. Финальный аккорд еще не прозвучал, но оркестр уже начал играть коду. Как бы ни увлек меня фильм – а погрузилась я в него с головой; так бывает, когда что-то очень сильно ненавидишь, – я, должно быть, почувствовала, что Дом начал меняться. Да и как я могла не заметить?

Слабые изменения, которые явились мне во время обморока неделей ранее, становились все более явными. В тех местах, где Дом истощался, он стал еще тоньше, разверзаясь в длинные туннели. Кроме того, казалось, что истощается сам дом. Будто последняя стена расступилась перед очередным туннелем, сотканным из пустоты. Будто в том измерении, откуда пришли эти ощущения, наш дом превращался в перепутье, перекресток этих длинных темных коридоров. Если бы я попыталась нарисовать происходящее, мне пришлось бы придумать какое-нибудь кубистское скопление труб, впадающих друг в друга. Дом вокруг меня начал сливаться с домом, который я видела, когда потеряла ребенка; ряд дверных проемов замаячил перед глазами. Несмотря на то, что я была разгневана битвой между пуританами и индейцами на экране, я чувствовала, как окружающий меня Дом начинает исчезать.

И все же, когда пошли титры и я встала с дивана, все, чего мне хотелось, – это пойти в кровать. Неудивительно: после всех дневных происшествий я была совершенно без сил. На одно мгновение мне показалось, что я что-то почувствовала, когда связь с домом полоснула меня по коже, и по рукам побежали мурашки от холода коридоров, но даже если дрожь была вызвана не усталостью, то ее причина была не такой сильной и яркой, как картина, представшая перед моим взором днем, – это было привычное ощущение Дома, окружавшего меня, – поэтому-то я и списала ее на переутомление. Я выключила телевизор и направилась в спальню, пока в голове крутилась концовка фильма, которая губит все то, что представляет собой книга. Мне было интересно, писал ли кто-нибудь рецензию после выхода фильма? Нет, забудь, мне было интересно, сколько рецензий было написано на этот фильм. Я толкнула дверь спальни – и, к моему удивлению, Роджер лежал в кровати и, тихо похрапывая, спал. Мы только вернулись с мыса, как уже вернулись к привычному распорядку, и я была готова отключиться задолго до того, как Роджер решит выйти из своего кабинета. Несмотря на наши нескончаемые разногласия по одному определенному вопросу, я была рада видеть его в спальне.

* * *

Если тебе интересно, то я не собиралась составлять Роджеру компанию, если бы он отправился в свое ночное путешествие. За ночь до этого я осталась в постели, и с ним ничего не случилось. Я нуждалась в отдыхе, и, хотя вид спящего под одеялом мужа грел мне сердце, я все еще была на него очень и очень зла. Поэтому, когда матрас качнулся ровно в три и я вынырнула из забытья, за мной вынырнул и гнев. Он догнал меня, когда я шла за Роджером по лестнице к входной двери.

Стояло лето, но ночь есть ночь. Влажная трава обжигала холодом ноги, и я пожалела, что не надела свитер. Изо рта шел белый пар. Стучали зубы. «Вот и получай, – обмолвился догнавший гнев. – А могла бы сейчас лежать в теплой кровати».

Могла бы, но со мной проснулось еще и любопытство, и оно заставило меня поспешно последовать за Роджером. Слева от меня он шагал вокруг дома большими, непомерными шагами, словно ребенок, изображающий из себя взрослого. Почти бегом пройдя три с четвертью круга по часовой стрелке, он остановился и принялся тяжело дышать, выпуская изо рта клубы пара. Я подошла к нему и увидела, что его лицо блестит от пота. Он дрожал. Воздух все еще был ледяным, и, хотя после погони я немного разогрелась, все равно чувствовала, как ночь высасывает из меня тепло. Под ногами трещала и хрустела покрытая, представь себе, инеем трава. Роджер пристально смотрел на задний двор. Он был довольно узким и заканчивался полосой высоких и тощих сосен. Не знаю, зачем мы там стояли, как то место было связано с Тедом. Я предположила, что там он учил сына броскам или отбиванию мяча битой. Не уверена, что они могли выбрать для этих занятий задний двор, учитывая, что южная лужайка была намного больше. Я постаралась проследить за взглядом Роджера. Ничего.

Я посмотрела еще раз. Все было не так, как надо. Он смотрел в сплошную темноту. Там, меж веток, где должны были виднеться силуэты сосен и далекие огни проезжающих по 32-му шоссе машин, стояла абсолютная тьма. Сначала я списала все на поздний час. Может, движение уже прекратилось, да и магазины на обочинах давно закрылись. А как же круглосуточные заправки? Нет, что-то было не так. Сквозь деревья должен был пробиваться хоть какой-то свет. Но… В пяти метрах от меня и Роджера лужайку отрезало тьмой, похожей на густую ночь. Она же и была источником холода. Рядом с ней трава была не просто покрыта инеем; она заледенела, ее сковало льдом. Линия тьмы тянулась с земли. Я запрокинула голову, но не смогла увидеть звезды в той части неба. Как будто кто-то завесил задний двор гигантской занавеской. И хотя днем я была больше напугана тем, что едва могла дышать через облепившую меня пленку, а вид нависших над домом горных вершин восхищал и подавлял, все же встреча с кромешным мраком лишала мужества. Не знаю, как ты себя чувствуешь в темноте – я имею в виду полную темноту, абсолютное отсутствие света. Может, кто-то чувствует себя в ней спокойно, но вот у меня от одной только мысли начинает колотиться сердце и бегать мурашки. Я придвинулась к Роджеру.

Не отрывая глаз от черного занавеса, он произнес:

– Вот оно.

Ответа не последовало. Но Роджер, кажется, и не ждал. Он продолжил:

– Просто невероятно, согласись?

Я ничего не смогла с собой поделать и спросила:

– Невероятно?

Он ответил не сразу, и я решила, что он меня не услышал. Я ощущала тьму, раскинувшуюся за пределами моих чувств; так чувствуется ветер от трепещущего в воздухе перышка. Какое точное сравнение с занавеской. Она была огромной, но тонкой, такой тонкой, что ее было почти не видно. И за ней что-то было… Пространство, похожее на еще одну комнату.

– Мое, – сказал Роджер.

– Что?

– Я.

– Ты – твой?

Почему логика мира снов превращает все в какой-то скетч комедийного дуэта?

– Мой.

– Ага, – сказала я. – Ты про это.

Не знаю, почему я так сказала.

– Я.

– Оно – твое, и оно – это ты.

– Где мой мальчик?

– Тед?

– Мы должны были тренировать подачи, – он замолчал. – Он больше ко мне не приходит.

Я не понимала, в какую сторону свернул этот разговор, и спросила: