Лейтенант Орхан был лучшим из трех наших офицеров. Перед атакой он всегда натачивал саблю, и она пела в ритме марша, а в бою шел впереди, и мы ждали момента, когда он вскинет клинок и выкрикнет «Аллах велик!», и тогда тоже вопили «Аллах велик!», бросаясь в атаку и чувствуя, как внутри вздымается дикая отвага. Лейтенант был нам вроде ангела-хранителя, и гибель его стала для нас ужасным горем. Кажется, это случилось во втором сражении за Критию. Франки отступили, и на рассвете я пополз на ничейную землю искать лейтенанта. Я видел, как Орхан упал, но надеялся, что он еще жив. Когда я его нашел, кровь на ранах почернела, он уже раздулся и был покрыт яйцами трупных мух. Я разжал ему пальцы, вынул саблю и принес ее в окопы. Немногие, кто уцелел в том бою, по очереди поцеловали клинок. Куда сабля девалась потом, не знаю.

Я часто думаю о лейтенанте Орхане. Теперь я постарел, и когда ранним полуднем задремываю на площади под платанами, мне грезится, что он и мои товарищи подходят один за другим, хлопают меня по плечу и приветственно целуют в щеку.

Все понимали — франки вернутся с войсками и кораблями; было страшно, однако волею судьбы я оказался под командованием Мустафы Кемаля, так что нам с ребятами повезло.

Известно, как оно бывает. Кто-то особенный выделяется среди других. Как ходжа Абдулхамид и Рустэм-бей. Кому-то предназначено быть львом и орлом среди овец и воробьев, и такие люди не покоряются судьбе, а создают ее сами, будто лучше знают, что делать и куда идти миру.

Понятно, теперь Мустафа Кемаль — Президент, и нужно быть совсем олухом, чтобы о нем не знать, все его считают величайшим турком, и на тех, кто лично с ним общался, навеки лег отсвет его славы, а тогда он был просто офицером, и никто не думал, что он станет великим. Но мы все же понимали, что он — лучший командир, и солдаты с радостью служили под его началом, потому что верили в него. Серьезный офицер, не из таких, кому лишь бы покрасоваться в форме, он прекрасно знал здешние места по прежней службе. С биноклем разведывал позиции франков, ходил в атаку, как настоящий солдат, и рисковал быть убитым, но не получал ни царапины, словно заговоренный. Нас укрепляли рассказы о том, как под его командованием 38-й полк стал идеальным. Мустафа Кемаль умел разгадать и спутать планы неприятеля, большинство его наступлений прошли успешно, но вот оглядываюсь назад, и, надо признать, появляются сомнения. Я уже говорил, что все атаки велись в лоб, и порой Мустафа Кемаль клал тысячи солдат в день. Он нас воодушевлял, и мы все равно готовы были умереть, но меня поражает его расточительность. Солдат — своего рода боезапас, а нас всегда учили беречь патроны. По прошествии лет мне кажется, что вообще не было нужды во всех этих атаках и контратаках. Стоило только дождаться, чтобы франки сами себя истребили, поскольку все потери с обеих сторон случались при наступлениях, а не в обороне.

Малочисленных войск не хватало, чтобы закрыть все возможные плацдармы неприятеля на огромном полуострове, и потому решили создать мобильный резерв, каким стала моя 19-я дивизия. Мы расположились возле поселка Бигалы — отличное место для резерва, поскольку отсюда можно было выдвинуться на поддержку 7-й и 9-й дивизий. Мустафа Кемаль разместился в тихом доме с балконом и балюстрадами (но почему-то без окон на задней стене), тяжелой черепичной крышей, двориком и садом, где росли розы и мята. Глядя на этот мирный дом, мы приободрялись — там Мустафа Кемаль и майор Иззеттин составляют планы.

За месяц до возвращения франков подтянулись еще пять дивизий, а мы без секунды продыху занимались не тем, так другим. Искровянив руки и в клочья изодрав обмундирование, устраивали заграждения, пока не закончилась колючая проволока. Рыли окопы, возводили валы, строили доты из мешков с песком, выдирали деревья и кустарник, расчищая линию огня. Из досок и земли делали накат в траншеях для защиты от снарядов. Мустафа Кемаль постоянно проводил учения и гонял нас по всему полуострову, чтобы мы окрепли и узнали все изгибы и повороты запутанной местности. Там было полно глубоких речных русел, пересыхавших летом, ложбин и извилистых оврагов, уводивших в никуда. Совсем не подходящие для нормальных боев места — все заросло густым колючим кустарником, и солдат, которым приходилось выдвигаться по козьим тропам гуськом, а не развернутой цепью, легче легкого было скосить всех до одного, установив на тропах пулеметы. К тому же, едва выдвинувшись, взвод терял направление и связь с ротой, и вообще все подразделения теряли контакт друг с другом, и каждая атака заканчивалась полной неразберихой.

Местность здесь все время менялась. У моря — обрывистые скалистые утесы, поросшие шипастым кустарником, а дальше чудесная пахотная земля и низкорослые сосняки, полные желтых птичек; а то глубокие овраги и лощины, о которых я уже говорил, и каменистые холмы, тоже в колючих кустах. Никаких дорог, и мы перли по целине, оставляя след; подвод не было, поклажу тащили люди и животные, порой оголодавшие лошади пытались жевать краску с построек. Стояла весна, кругом такая красота, повсюду цветы, будто не ведавшие о войне. В ошейниках с шипами дремали круглоухие пастушьи собаки. По камням фортов стучали коготками черепахи и шныряли ящерки, жившие в колодезной кладке. Ковыляли жучки с рыжеватыми спинками, и пятились здоровенные жуки, таща листья; порхали крошечные бирюзовые стрекозки и огромные коричневые стрекозы. Черные мураши сновали по протоптанным дорожкам, а крупные муравьи волокли гусениц. Ползали большие змеи с золотисто-бурыми головами. На молах бакланы расправляли крылья для просушки, в небе метались сороки и кружили вороны. Солдат все замечает, потому что живет близко к земле, вся эта живность составляет ему компанию и вызывает интерес, поскольку часто больше нечем заняться, и тогда задумываешься о жизни в ее многообразии. Все это помнится еще долго после того, как стерлись подробности боя. Однако с наступлением лета мы все крепче убеждались, что это место больше не рай, каким казалось весной.

Мустафа Кемаль ожидал нападения с юга, а немецкий генерал-франк — со стороны Болайира, и мы таскались с места на место, проводя учебные атаки, отрабатывали дневные и ночные марш-броски и учились владеть штыком, поскольку в ближнем бою пуля может прошить врага и попасть в твоего же товарища. Впрочем, потом мы для себя открыли, что в ребра лучше не колоть — штык застревает, как в капкане, не вытащить, пока не наступишь противнику ногой на грудь, а это неприятно, да и жестоко по отношению к умирающему; человек хватается за штык, ты вынужден смотреть ему в лицо, которое надолго запоминается: глаза, отхаркнутая кровь — все это является во снах, и никак не уснуть, даже когда совсем измотан. Кроме того, тебя самого могут заколоть, пока выдергиваешь застрявший штык. Бывало, весь бой пройдет на штыках без единого выстрела. Такое случалось, когда у нас не было патронов, а то даже и если были. Я-то считал, нам бы лучше сабли, ведь если вдуматься, винтовка со штыком — что кинжал на палке или маленькое копье, которое не метнешь, или еще какая колющая, а не рубящая ерунда. По-моему, сабли должны иметь все, не только офицеры. Это мнение подкреплялось тем, что у франков служили этакие коротышки, называвшиеся гурхи[69]. У этих гурхов, свирепых и храбрейших солдат, имелись тяжелые изогнутые клинки с большим наплывом внизу, и они весьма успешно применяли их в рукопашной, одним взмахом отсекая руки и головы. Я подобрал такую саблю у мертвого гурха, теперь висит у меня на стене.