Потом до нее дошло, она прикрыла рот ладошкой и засмеялась. У нее был славный смех, серебристый, вот такой…

Ну вот, она позвала Дросулу, у которой тоже шла кровь, только из расцарапанных кошкой рук, спросила, начались ли у нее женские дела, но по ошарашенному виду поняла, что еще нет.

— Когда у вас между ног течет кровь, — сказала Лейла-ханым, — это всего лишь означает, что вы уже можете иметь детей. Так бывает по нескольку дней каждый месяц, с этим нужно просто смириться, поскольку ничего другого не остается, и хныкать тут без толку. Надеюсь, вы хотите детей?

Мы с Дросулой ответили, мол, да, неплохо бы.

— Мне вот грустно, что у меня нет ребеночка. — И глаза Лейлы чуточку вспыхнули.

Лейла-ханым научила нас сворачивать тряпицу, чтобы, как она не очень красиво выразилась, не заляпать пол.

— А вы знаете, как это делается? — спросила она, а мы спросили:

— Что делается, Лейла-ханым?

А она сказала:

— Как делают детей?

Нет, не знаем, сказали мы.

Лейла попыталась нам объяснить, но очень волновалась и смущалась, говорила так поэтично и возвышенно, что мы, в общем-то, ничего не поняли. Лишь через пару лет я разобралась, а до тех пор мы с Дросулой полагали, что это как-то связано с гранатами, сливами и огурцами, и не могли взять в толк, чем же так привлекательна вся эта возня с плодами.

Не знаю, какое обращение в данном случае было бы правильным, ибо мне еще не доводилось писать сыну гончара, к тому же иноверцу, и потому прошу извинить, что начинаю вообще без приветствия. Учитывая нынешние сложные обстоятельства, вполне допускаю, что подобные письма не доходят до адресата, особенно если принять во внимание, что они часто пропадали и в мирное время. В данном случае приходится еще считаться и с тем, будет ли жив получатель и способен прочесть письмо, поскольку он солдат, а несчастья на войне часты. Я оказался в неприятной для меня роли секретаря твоих родителей потому, что другие городские писари, во всяком случае, оставшиеся, обычно пишут на оттоманском алфавите, который, как я понимаю, ты не сможешь прочесть. Должен сказать, меня весьма удивило сообщение твоих родителей, что ты умеешь читать и писать по-турецки греческими буквами, чему, как я понял, тебя научил один из моих бывших учеников. Я привык считать турок крайне ленивыми в интеллектуальном плане, и было весьма благотворно обнаружить, что среди вас есть по крайней мере один, обладающий умом и инициативностью, и это привело к размышлению о том, что отсталость вашей нации объясняется скорее недостаточным образованием, чем природной неспособностью. Мне всегда казалось странным, что это образование состоит из бесполезного заучивания арабских текстов, которые никто не понимает.

Признаюсь, крайне неприятно писать по-турецки на греческом алфавите, который я предпочел бы сохранить в неприкосновенной чистоте, но мне известна сия привычка, укоренившаяся в здешних местах, где подлинные греки выродились, столетиями перемешиваясь с турецкими соседями, посягнувшими на эту землю. Прежде мне не приходилось читать, не говоря уже о том, чтобы писать подобную дрянь, и потому весьма трудно сориентироваться в предмете, где неизвестны правила и грамматика, поскольку никто из филологов их до сих пор не изложил. Орфографию приходится изобретать самому, опираясь на систему догадок и приблизительного соответствия. Для меня это все равно что золотой ложкой вычищать сточную канаву, ибо мой родной язык и стиль письма неизмеримо превосходят ваши по выразительности. Однако признаю, что твое письмо к родителям, которое вопреки первоначальному нежеланию мне пришлось прочесть, действительно обладает немалой поэтической силой, отчего я невольно растрогался.

И вот без всякой охоты, тратя много времени и терпения, я пишу тебе по настоянию твоих родителей, которые никак от меня не отстанут. Твой отец надарил мне кучу горшков, и я чувствую себя ему обязанным, а твоя мать го това расплакаться, что также невыносимо. Вдобавок твой отец преподнес мне одну из тех свистулек, которыми ты со своими дружками изводил город, будто мало нам дроздов и соловьев, не дающих спать по ночам. Он просил подарить ее моему любимому ребенку, но я заявил, что, поскольку я учитель, такового более не существует.

Твои родители просили написать следующее:

Молимся Аллаху и его ангелам, чтобы приглядели за тобой и уберегли от пуль и дьявольской тьмы. Пусть ангел обовьет тебя своими крылами и защитит. Да не встретится тебе злой джинн. Пусть опасность, увидев тебя, отвернется и перейдет на другую сторону дороги. Да будешь ты здоровым, а не хворым, и пусть в усталости наградой тебе будет сон. Да будет пища для твоего живота и вода для твоего горла. Просим Марию, мать Иисуса, тоже присмотреть за тобой. Пусть в тяготах отыщется покой для тебя и хоть немного радости. Если смерть найдет тебя, пусть в белом саване и зеленом тюрбане ты вознесешься в рай, чтобы потом встретить нас у ворот. Пусть не случится ничего дурного с твоими товарищами. Просим Господа, чтобы ты о нас помнил, не забывал и молился за нас в этом суровом неумолимом мире. Пусть Аллах простит тебе обман отца, как простили мы, потому что он дал нам возможность выжить. Пусть Султан и Аллах вознаградят тебя, как вознаградим мы, когда ты вернешься. Пусть у тебя все будет хорошо, и да минует тебя дурной глаз.

У нас тут горе да злосчастье. И раньше ничего не имели, а теперь еще меньше. Было плохо, да стало хуже. Все ломается, товары не привозят ни морем, ни дорогой, купцам не с кем торговать. Считай, повезло, если имеешь луковицу на обед.

Из приятного — Лейла-ханым играет на лютне, музыка плывет над городом и приносит покой. Еще приятное — мы тут впервые увидали аэроплан. Он с жутким стрекотом пролетел над нами, все повыскакивали из домов, некоторые перепугались до смерти, а собаки взбесились — лаяли да подпрыгивали. Но Рустэм-бей знал, в чем дело, и объяснил, что это — летающая машина с человеком внутри, и мы увидали этого человека, он нам помахал, а потом покружил прямо у нас над головами, и мы долго обсуждали такое чудо, только не знаем, кто ж там летал. Наверное, ты уже видел аэроплан, интересно, что ты об этом думаешь? Нам кажется, это не к добру, потому как Аллах постановил птицам летать, а нам — ходить. Ну станем мы как птицы, а им в кого превращаться? А ну как человек взлетит аж до самого Рая? Чего тогда Аллаху делать?

Из очень плохого — пришли жандармы и увели много христианских ребят, которых не пускали на священную войну. Все случилось так неожиданно, стоял крик и плач, а мальчиков, по слухам, отправили в трудовые батальоны строить дороги и мосты, копать ямы и что-то сооружать. Говорят, жизнь в трудовых батальонах очень тяжелая, ведь христиане нас предали, и потому их заставляют урабатываться вусмерть и селят в гибельных местах. Твоего друга Мехметчика, который научил тебя читать, тоже забрали, хотя он просился в солдаты, мать с отцом очень за него боятся и говорят, что надежды никакой, но мы стараемся их утешить, а они утешают нас, ведь мы все расстались с сыновьями. Теперь у нас девушки и женщины выполняют мужскую работу, многие исхудали и хворают от непосильного труда и нехватки еды.